Александр Богданов - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

— Мир! — вдруг сказал он, как будто невольно, и весь задрожал, заметался; то ребятишек на руки брал, то в подполье совался.

И страшно стало Пиману с сестрой этого грозного слова.

Не долго прошло, как густою толпою мужики окружили избу; другие же двинулись в лес и рассыпались там, наполнив его шумом и гамом. Тогда старики, с бородами в лопату, в лаптях, с длинными палками, ввалились в избу и, приказавши отцу явиться на сходку, вышли все вместе. Здесь, у избы, усевшись рядами на брёвнах, из которых сочилась смола золотая на солнце, стали они что-то сурово отцу говорить. Что там было, о чём говорили, ни Пиман, ни сестра не слыхали. Только скоро послышались им дикие крики и вопли отца, а из лесу с разных сторон, как по команде, раздался гулко и звонко стук топоров о вековечные сосны. Дрогнул как будто лес заповедный, и с последним криком отца их послышался хряст от паденья деревьев. Испугались ребята и в сильной тревоге забились за печку; слушали день весь, как по лесу гул и стук разносился, как птицы кричали, будто жалобно плача, носясь тучей над разорёнными гнёздами, как песни и говор немолчный скоро повисли вокруг. На царство лесное войной шло царство мирское.

Поздний вечер настал, и солнце давно спустилось за стену лесную, сквозь стволы пробиваясь снопами жёлтых лучей, когда на смену уставшим прибыли новые люди с целым рядом порожних подвод: то были бабы и дети; шумно скакали они прохладной просекой, спеша на подмогу мужьям и отцам, которые их поджидали, сидя на свежеобрубленных пнях. Скоро, сложив на колёса сочные брёвна, а сучья и хворост покинув на поруби, весело двинулся поезд к деревням; ребятишки верхами сидели на брёвнах, молодые девки и парни вперёд шли с громкими песнями, а за ними отцы, тихо ступая, усталые двигались. То был словно поезд победителей, возвращавшийся с битвы, обременённый добычей. А на него, будто украдкой, в окно долго смотрели Пиман и сестра, у которых любопытство давно пересилило страх: никогда ещё прежде они не видали столько народу… Вот он, этот «мир», перед которым суровый отец задрожал (они не знавали, чтоб он когда перед чем волновался в испуге), и застонало лесное тёмное царство…

Долго тянулся медленный поезд, пока удалось ребятишкам выглянуть за дверь и подсмотреть, что свершилось. Вместо зелёной стены, за которою страшное что-то скрывалось, перед ними справа и слева и сзади лежала равнина, а столетние сосны, будто в испуге, далеко назад подались и угрюмо смотрели на поверженных братьев. Долго стояли тут и смотрели Пиман и сестра в немом изумленье вокруг — и на равнину, зелёным ещё и свежим покрытую хворостом, и на холмы с деревнями, что вдруг вдали открылись пред ними, и на пернатые стаи, что всё ещё с жалобным криком носились над порубью, ища разорённые гнезда и клича побитых птенцов. Ночь наступила, а к ним всё не шёл чёрный мужик, с которым ныне страшное что-то такое свершилось. Только уж к раннему утру, чуть загорелась заря, торопливо зашёл он в избу, слазил в подполье, вынул оттуда что-то в мешке, насыпал на стол груду медных монет, подошёл к ребятишкам… но, махнувши сердито рукою, вышел опять… А наутро, чуть солнце поднялось, снова с гулом и гамом тот же «мир» надвигался на лес, что вчера: только сегодня с их избой не имел уж он дела; толпы с топорами, пилами валили одна за другою всё дальше, мимо поруби свежей, к отступающему лесу. Скоро опять раздались гулкие стоны и хряст подрубаемых сосен. Долго ждали Пиман и сестра, но ни отец, ни «мир» к их избе по являлись. Прошли к лесосекам бабы и дети, толпами неся уставшим в кувшинах и кринках квас, молоко, пироги. Голод стал мучить Пимана с сестрой. И вышли они из избы и, присев на брошенный пень под окном, стали плакать. Тогда подходили к ним сердобольные бабы: «Где же отец?» — говорили и, покачав головой, им по куску пирога оставляли, спешно и что-то между собой толкуя, торопясь к ожидавшим их мужикам.

А когда свечерело и вновь тронулся из лесу длинною цепью обоз с свежими брёвнами, а Пиман и сестра всё сидели ещё у избы и плакали в страшном смущенье, что их снова одних покидают, тогда проходивший с обозом народ приставал возле них и говорил:

— Неужели ж одних покинуть их на ночь? Отца, вишь ты, с ночи они не видали… Чего бы с собой, да и с ними он не наделал?

И, сказавши, входили в избу, смотрели и в печь, и в закуты и нигде не нашли ничего из съестного. Когда же увидали кучу монет на столе, всем на ум подозрение пало, что недаром лесник это сделал. И, сговорившись, решили все в голос:

— На мир!.. Надо и деньги, и ребятишек к миру представить.

Услыхав это страшное слово, ребята опять заревели: представилось им, что старики с бородами и палками сделают с ними то же, что и с отцом. Однако же их на воза посадили и, дав по ломтю пирога, повезли на деревню. Тут под вязом старинным их на бревно посадили, сказавши, чтобы ждали они, когда сберётся парод. Ребятишки, что улицу всю запрудили, встречая стадо, сгрудились около них и с любопытством смотрели, как на волчат, принесённых из леса.

Скоро начали к ним подходить старики, и вот собрался снова «мир», которого словом одним, невольно сорвавшимся с губ, научил их бояться отец и видеть в нём высшую силу. Сначала старики стали расспрашивать их, но мало добились толку.

— Надо на мир взять! — сказали одни. — За отца не ответчик ребёнок.

— Кто же будет кормить их? — заметили бабы. — Они ещё малы, за ними уход да глаз, а у всех нас самих ребят полны руки… Сбились сами мы с ними.

— Полно вам брехать!.. Оставьте! — крикнули тут старики.

Но бабы не унимались.

— Вам, мужикам, хорошо, — говорили они, — вы не знаете нашего дела: и за скотиной поспей, и на поле, и в печь, и вам наготовить холста да синюхи, себя обшей да ребят… Ты его, малого, вымой, обшей, накорми…

— Что ж, их в лесу, что ли, бросить? — заговорили миряне. — Моли ещё бога, что у отца не остались. Вышли бы с ним такие же волки лесные!.. А у нас всё же крестьянами будут… Года два прокормить, а там уж, глядишь, за ними потянетесь сами: при земле лишний работник — божия милость!.. А они при земле-то да на миру, погляди, мужиками выйдут какими! Будут работники миру, и нас самих лучше. За мирскую ласку, за хлеб-соль навек мир попомнят. Мы вот говорим: что нам мир! Мы, мол, сами себя откормили… Так-то…

— Что говорить! Бывает и так, что на мирских-то хлебах и змею вспоишь-вскормишь, — заметили неугомонные бабы. — От такого отца и щенята такие… Неровен час, с ними своих ребятишек испортишь…

— Ну, молчите!.. Ждите мирского решенья! — крикнули тут старики (а в ту пору старики на миру были сила большая). — Пока малы они, пустим, миряне, их в череду на прокорм… А уж после, коли отец не объявит себя, пристроим к хозяйному дому… Вам же, бабёнкам, приказ: буде кто из вас станет ими гнушаться, ту, по суду стариков, высечем здесь вот, на сборне.