Александр Богданов - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

Говорится это не с целью принижения литератур Запада, у которых свои темы и проблемы, свой колоссальный вклад в мировую культуру, но с целью выяснения некоторых особенностей русской литературы.

Что такое «Кому на Руси жить хорошо», как не поэма о поисках утопии? Таким образом, Гоголь — Некрасов — Достоевский — Толстой. Здесь мы в самой сердцевине русской литературы.

Стоит задуматься над тем, что начало человеческой истории и античное и христианское мировоззрение мыслят как некое совершенное состояние, «золотой век», земной рай. Разница между ними лишь в том, что христианство представляет также и конец всемирной истории, как неизбежный переход в «тысячелетнее царство» добра и справедливости, в то время как античное мировоззрение такого возвращения не предвидит.

Вот как характеризуют это изначальное состояние человека («золотой век») грек Гесиод (VIII век до н. э.) и римлянин Овидий (I век до н. э.):

А вот знаменитое описание «золотого века» у Овидия:

Первым посеян был век золотой, не знавший возмездья, Сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность. Не было страха тогда, ни кар, ни слов не читали Грозных на бронзе; толпа умолявшая не устрашалась Уст судьи своего, — без судей были все безопасны… …Сладкий вкушали покой безопасно живущие люди. Плугом не ранена, всё земля им сама приносила… …Вечно стояла весна; приятный прохладным дыханьем, Ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева. Боле того, урожай без распашки земля приносила; Реки текли молока, струились и нектара реки…

Мы привели эти цитаты ещё и потому, что будет поучительно сопоставить их с картинами «золотого века» у Достоевского (в «Сне смешного человека» и сне Версилова в романе «Подросток») и с рассказом Л. Толстого «Зерно с куриное яйцо».

Библейский рассказ о рае и изгнании из рая достаточно известен. Что же касается христианского утопизма, то в Новом завете есть два места, которые в течение веков питали не только утопическую мысль, но и массовые утопические движения. Первое находится в одном из посланий апостола Павла: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (то есть града). Выражение «взыскующие града» употреблялось ко всем тем, кто был неудовлетворён существующими несовершенными формами жизни и искал иных. Особенно популярно было это выражение в русской сектантской среде (в частности, среди бегунов, создавших легенду о Беловодье).

Важно и то место, которое находится в Апокалипсисе (гл. 20, ст. 4; гл. 21, ст. 1–2), где о праведниках говорится: «Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет». И далее: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба…»

Новый Иерусалим стал синонимом земного рая. Напомним один диалог в «Преступлении и наказании» Достоевского:

«— Так вы всё-таки веруете же в Новый Иерусалим?

— Верую, — твёрдо отвечал Раскольников».

Многочисленные средневековые движения, связанные с ожиданием тысячелетнего царства праведников, называются хилиастическими (от греческого «хилиой» — тысяча). Иногда употребляется и латинское название — «милленаризм» (от латинского «миллениум» — тысяча). Сюда относятся, в частности, Т. Мюнцер и его сторонники и движение «моравских братьев», о которых упоминает Л. Толстой в «Легенде о зелёной палочке».

Остаётся только объяснить, почему это совершенное состояние мира должно было длиться тысячу лет. Возраст мира определяется, по Библии, в шесть тысяч лет (причём тысяча лет приравнивается к одному дню), поэтому для завершения истории — мировой недели — нужен ещё один день, ещё одна тысяча лет. Это и будет тысячелетнее царство праведников. А за ним последует конец мира, «новое небо и новая земля».

Многие из хилиастических движений, ставивших целью ускорить и приблизить тысячелетнее царство, носили социалистический и даже примитивно коммунистический характер: всеобщее равенство, общность имущества или даже отказ от собственности [3] Подробно об этих движениях в книгах — N. Cohn. The pursuit of the Millenium, L. 1957 u H. Bietenhard. Das Tausendjährige. Reich, Zürich, 1955. .

«Утопия» Томаса Мора появилась в эпоху Возрождения (1516) и не могла бы появиться в средние века. «Утопия» Мора уже предполагает некоторую свободу от церковной традиции, некую внецерковную игру человеческого воображения. То, что сам Мор был глубоко верующий человек и под пышной одеждой канцлера носил власяницу, не имеет в данном случае значения, так как свободомыслие было разлито в воздухе. Характерно и то, что Т. Мор опирался не на христианскую традицию хилиазма, а на «Государство» Платона — величайшую утопию античного мира.

После этих предварительных замечаний можно перейти к русской утопии интересующего нас периода — второй половины XIX — начала XX века.

Отличительная черта русской утопии, делающая её столь непохожей на западноевропейскую, — отсутствие в ней детальной государственной регламентации. Принцип этой утопии такой: чем меньше государственного стеснения, тем лучше. Даже у Чернышевского, наиболее связанного с европейской традицией русского утописта, мы не находим описаний государственного строя (впрочем, дать такое описание он отчасти не мог и по цензурным условиям). Упор постоянно делается на братское отношение людей друг к другу («муравейные братья» Л. Толстого).

Другая отличительная черта русской утопии — её всеобщий и даже вселенский характер: приглашаются все народы без различия языков и рас.

Наиболее ярко и сжато все это выражено в «Легенде о зелёной палочке» Л. Н. Толстого, не случайно открывающей нашу антологию в виде пролога.

— Но ведь это всего лишь детская игра, — может сказать какой-нибудь молодой читатель. — Можно ли ей придавать такое значение?

Лёве Толстому было пять лет, когда старший брат Николенька сказал, что знает секрет, как сделать всех людей счастливыми… Секрет этот записан им на зелёной палочке, а палочка зарыта на краю оврага старого Заказа.

Всемирно известному писателю Льву Толстому было восемьдесят лет, когда однажды, во время прогулки верхом с дочерью Александрой, он остановил лошадь и показал на край оврага старого Заказа. «— Саша!.. Вот тут, между этими дубами… тут схороните меня, когда я умру…»