Александр Богданов - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

Нет, теперь ещё не знают, что такое настоящее веселье, потому что ещё нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они — счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, — счастливцы, счастливцы!

Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? «Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актёрами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щёки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я».

Я царствую здесь. Здесь всё для меня! Труд — заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье — приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я — цель жизни, здесь я — вся жизнь.

«В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, — говорит старшая сестра, — но ты видишь, здесь всякое счастие, какое кому надобно. Здесь все живут, как лучше кому жить, здесь всем и каждому — полная воля, вольная воля.

То, что мы показали тебе, нескоро будет в полном своем развитии, какое видела теперь ты. Сменится много поколений прежде, чем вполне осуществится то, что ты предощущаешь. Нет, не много поколений: моя работа идёт теперь быстро, всё быстрее с каждым годом, но всё-таки ты ещё не войдёшь в это полное царство моей сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в неё из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее всё, что можете перенести».

1863 г.

Фёдор Михайлович Достоевский родился 30 октября (11 ноября) 1821 года в Москве в семье штаб-лекаря Мариинской больницы для бедных. Отец писателя был выходцем из духовенства и дворянское звание получил уже после рождения сына, в 1828 году. Вскоре он купил в Тульской губернии небольшую деревню, но в 1839 году был убит крестьянами за жестокое обращение с ними. Весть о смерти отца потрясла 18‑летнего юношу.

До тринадцати лет мальчик воспитывался и учился дома. Излюбленным чтением в семье была «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Осенью 1834 года Фёдор вместе с братом Михаилом поступил в частный пансион Чермака, один из лучших в Москве. В 1838 году будущий писатель поступает в Петербургское военно-инженерное училище, где проучился шесть лет. Через год после его окончания Фёдор Михайлович вышел в отставку, чтобы посвятить себя литературе. Первое же произведение — повесть «Бедные люди», опубликованная в «Петербургском сборнике» Н. А. Некрасова в 1846 году, принесла 25‑летнему автору громкую славу. С 1847 года Достоевский посещает кружок М. В. Петрашевского, где изучались идеи французских социалистов-утопистов, особенно Ш. Фурье. Вместе с другими петрашевцами писатель был арестован в апреле 1849 года, а в декабре того же года на Семёновском плацу пережил весь ритуал приготовления к смертной казни, в последний момент заменённой четырьмя годами каторги (отбывал в Омском остроге в 1850–1854 годах) с последующей ссылкой. Только через десять лет, в 1859 году, Достоевский вернулся в Петербург.

В 1861–1865 годах Достоевский редактирует журнал «Время» (1861–1863), затем «Эпоха» (1864–1865). На страницах этих журналов он печатает «Записки из мёртвого дома», «Униженные и оскорблённые», «Записки из подполья». После закрытия журналов Достоевский остался с огромными долгами, и последующая его работа почти всегда работа к определённому жёсткому сроку, часто наспех. Спасаясь от кредиторов, Достоевский вместе с молодой женой Анной Григорьевной Сниткиной уезжает в 1867 году за границу и проводит там более четырёх лет.

Свои гениальные романы «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871–1872), «Подросток» (1875) писатель создавал в крайне неблагоприятных условиях. Только незадолго до смерти, ко времени работы над «Братьями Карамазовыми» (1879–1880), Достоевский полностью расплатился со всеми долгами и мог работать так, как хотел, то есть без унизительной спешки. Этой стороной своей жизни Достоевский резко отличается от дворянских романистов — Тургенева, Гончарова, Толстого — и напоминает скорее Бальзака, также расквитавшегося с долгами лишь незадолго до смерти.

8 июня 1880 года Достоевский выступил с замечательной речью о Пушкине, получившей исключительно широкий общественный резонанс. 28 января 1881 года писатель скончался от разрыва лёгочной артерии. Похороны писателя показали всей стране масштабы его популярности. «Можно смело сказать, — пишет современник, — что до того времени никогда ещё не бывало на Руси таких похорон».

Из всех русских писателей Ф. М. Достоевский оказал наибольшее влияние на мировой литературный процесс.

Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я всё ещё не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной — и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, — не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.

А прежде я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был. Я всегда был смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же — чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешон. Так что для меня вся моя университетская наука как бы для того только и существовала под конец, чтобы доказывать и объяснять мне, по мере того как я в неё углублялся, что я смешон. Подобно как в науке, шло и в жизни. С каждым годом нарастало и укреплялось во мне то же самое сознание о моём смешном виде во всех отношениях. Надо мной смеялись все и всегда. Но не знали они никто и не догадывались о том, что если был человек на земле, больше всех знавший про то, что я смешон, так это был сам я, и вот это-то было для меня всего обиднее, что они этого не знают, но тут я сам был виноват: я всегда был так горд, что ни за что и никогда не хотел никому в этом признаться. Гордость эта росла во мне с годами, и если б случилось так, что я хоть перед кем бы то ни было позволил бы себе признаться, что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе голову из револьвера. О, как я страдал в моём отрочестве о том, что я не выдержу и вдруг как-нибудь признаюсь сам товарищам. Но с тех пор как я стал молодым человеком, я хоть и узнавал с каждым годом всё больше и больше о моём ужасном качестве, но почему-то стал немного спокойнее. Именно почему-то, потому что я и до сих пор не могу определить почему. Может быть, потому что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде всё равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне всё равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было . Сначала мне всё казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их. Право, это обнаруживалось даже в самых мелких пустяках: я, например, случалось, иду по улице и натыкаюсь на людей. И не то чтоб от задумчивости: об чём мне было думать, я совсем перестал тогда думать: мне было всё равно. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало всё равно, и вопросы все удалились.