Александр Богданов - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

В 1872 году совершил поездку во Францию, впечатления от которой легли в основу публикуемого нами очерка «Выпрямила». Это было время вскоре после разгрома Парижской коммуны. В письме к жене Г. Успенский писал:

«Здесь, и на этом самом месте, версальцы в прошлом году расстреляли 450 коммунаров, вся площадка была залита кровью, и теперь даже кровь так въелась в камень, что как ни отчищали её, пегие пятна видны. Я на этой площадке простоял час словно помешанный или в столбняке, ноги мои словно прилипли к тому месту, где умерло столько народа. В то же время по этим пятнам бегали дети, играли в лошадки».

После второй поездки за границу (в 1875 году) писатель решил изучить народную жизнь (крестьянства он почти не знал) и с этой целью поселился в одной из деревень Новгородской губернии. Затем переехал в Самарскую губернию, чтобы присмотреться к жизни степняков.

В 1881 году писатель купил в долг земельный участок и дом в деревне Сябринцы близ станции Чудово (Новгородская губерния). Здесь он живал подолгу вперемежку с Петербургом. Результатом наблюдений были замечательные книги очерков «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли» и другие. Вот суть теории «власти земли» в неповторимом изложении самого Г. Успенского:

«Земля, о неограниченной, могущественной власти которой над народом идёт речь, есть не какая-нибудь аллегорическая или отвлечённая, иносказательная земля, а именно та самая земля, которую вы принесли с улицы на своих калошах в виде грязи… словом, земля самая обыкновенная…»

«…Двухсотлетняя татарщина и трёхсотлетнее крепостничество могли быть перенесены народом только благодаря тому, что и в татарщине, и в крепостничестве он мог сохранить… цельность своего земледельческого быта и главное — земледельческого мировоззрения. Не нагайки, не плети, не дранье на конюшне, не становые или урядники, не тем паче пятнадцать томов законов с двадцатью томами примечаний держали его в повиновении, развили в нём строгую семейную и общественную дисциплину… а деспотическая власть любящей мужика матери-земли».

Писатель пристально вглядывается в идущую на смену власти земли власть капитала или, как он говорил, купона (купон — отрывная часть процентных бумаг, по которой выдаётся прибыль). В его архиве найден набросок неосуществлённой книги: «Капитал. Очерки современной жизни. Оживающее железо и умирающий человек».

Г. Успенский создал в своих произведениях новый жанр документальной прозы, который лишь условно можно назвать очерками. Никогда не пробовал он писать романы или повести в том смысле, какой придавала этим жанрам дворянская литература. Зато писатель широко открыл свои произведения для документальности, даже для статистики (один из его циклов называется «Живые Цифры»: очерк «Четверть лошади» и другие).

Г. Успенский — одна из самых привлекательных фигур в русской литературе.

‹…› По возвращении в Париж нам стало почему-то скучно. В один серенький день, продолжая «досматривать» недосмотренное, мы лазили без малейшего удовольствия в парижских катакомбах, где множество боковых галерей было ещё охраняемо стражей или загорожено цепями; это делалось для того, чтобы иностранец не наткнулся в этих запутанных галереях на трупы коммунаров, которые, говорят, бросились в катакомбы спасаться от версальцев, заблудились там и погибли в большом количестве. Видели также и в тот же день знаменитый морг с массою трупов, положенных перед глазами зрителей весьма прилично и невозмутительно; только вот тряпьё, рвань, снятая с этих мертвецов, утонувших, угоревших, застрелившихся, отравившихся, — рвань, развешанная тут же около трупов на верёвочках, для того чтобы можно было узнать погибшего по платью, если нельзя было узнать по лицу, — этот хлам говорил о горькой, безысходной бедности. У одной молодой женщины подошвы ног, обращённые к публике, были сплошной мозолью — поработала бедняга на своём веку! ‹…›

На следующее утро я ушёл из гостиницы, не дожидаясь, когда проснутся мои патроны; мне было чрезвычайно тяжело, тяжко, одиноко до последней степени, и весь я ощущал, что в результате всей виденной мною «правды» получилось ощущение какой-то холодной, облипающей тело, промозглой дряни.

Что-то горькое, что-то страшное и в то же время несомненно подлое угнетало мою душу; без цели и без малейшего определённого желания идти по той или другой улице я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе этот груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра; без малейшей нравственной потребности вошёл я в сени музея; войдя в музей, я машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой, разумеется, по моему, тяпушкинскому, положению ровно ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотьё в висках; — и вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, остановился перед Венерой Милосской в той большой комнате, которую всякий бывший в Лувре знает и, наверное, помнит во всех подробностях.

Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «что такое со мной случилось?» Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. Похожа ли она видом на руку человеческую? Нет, это просто какой-то кожаный комок. Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом.

Я в оба глаза глядел на эту каменную загадку, допытываясь, отчего это так вышло? Что это такое? Где и в чём тайна этого твёрдого, покойного, радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня? И решительно не мог ответить себе ни на один вопрос; я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа. Но я ни минуты не сомневался в том, что сторож, толкователь луврских чудес, говорит сущую правду, утверждая, что вот на этом узеньком диванчике, обитом красным бархатом, приходил сидеть Гейне, что здесь он сидел по целым часам и плакал: это непременно должно было быть; точно так же я понял, что администрация Лувра сделала великое для всего мира дело, спрятав эту каменную загадку во время франко-прусской войны в деревянный дубовый ящик и схоронив этот ящик в глубине непроницаемых для прусских бомб подвалов; представить себе, что какой-то кусок чугуна, пущенный дураком, наевшимся гороховой колбасы, мог бы раздробить это в мелкие дребезги, мне казалось в эту минуту таким злодейством, за которое нельзя отомстить всеми жестокостями, изобретёнными на свете. Разбить это! Да ведь это всё равно что лишить мир солнца; тогда жить не стоит, если нельзя будет хоть раз в жизни не ощущать этого! Какие подлецы! Еле-еле домучаются до гороховой колбасы и смеют! Нет, её нужно беречь как зеницу ока, нужно хранить каждую пылинку этого пророчества. Я не знал «почему», но я знал, что в этих витринах, хранящих обломки рук, лежат действительные сокровища; что надо во что бы то ни стало найти эти руки, что тогда будет ещё лучше жить на свете, что вот тогда-то уж будет радость настоящая.