Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

После Вагнерова Sturm und Drang музыкальный примитивизм Аушвица варился между «Приступаем медленно» Воющего Волка и «Едва могу стерпеть» Чарли Фезерза. Рокабиллирасполагал естественным нацистским шиком и блеском, в нем бился восторг освобожденья. Лишь классический рок-н-ролл – «Разительная мисс Лиззи» – еще точней мог определить его громоздящееся зло и неуклонную мерзость.

Рок никогда не бывал жестче.

По мере того, как война с каждым годом, что смешивались воедино, близилась к концу, во всех лагерях все больше слушали рокабилли. Его регулярно передавал лорд Хо-Хо. Равно как и Месье Радиоло, лорд Хоррор, с «Радио Reichsrundfunk», который всегда склонялся в пользу эзотерических своясей Славо-Рока… «Эскерита и Вула», «Крокодилье вино», «Папа ум-мо-мо».

Под эфиром.

Таинственность голосов, пробивавшихся сквозь эфир в лагеря, многим слушателям дарила обостренное чувство интимности. То, что слушатели считали, будто голоса эти обращаются к ним непосредственно либо предназначены лишь им, иногда подводило одиноких или неуравновешенных людей к сложным маниям преследованья – или же попыткам самоубийств.

Выход из Аушвица обычно был через ебаную трубу. Херби кашлянул. Если война скоро не кончится, вся Польша превратится в Бельзен или Биркенау. Как Топси, она бы все росла и росла.

Красный «жучок» подскакивал и уворачивался в толпах пляжных бродяг. Гомон с пирса с каждою секундой становился все громче, а к чумазому чаду от капризных колпаков Бельзенских труб подмешивался темный пыхтящий дым Буксира Рафаэля с горизонта, и совместно они расплывались ореолом дымчатого призрака.

– Меня спросили, откуда… – прошептал Херби слова к песенке, – …я знаю, что любовь есть чудо. – Херби пел сладко. – Нимагу сказать… но стыдно отрицать… дым попал в глаза.

Одна красивая мамаша – едва ли одиннадцати лет, по догадке Херби, – со всеми признаками химиотерапии голой присела на корточки у переполненной артериальной лужи. Херби резко остановился. С удивленьем видел он на ее обнаженном теле десятки крупных пиявок. Мамаша извлекла из лужи еще двух и прилепила их себе к тонким, как палочки, рукам. Во впадинке ближайшей дюны брошенной валялась тележка «Теско» (изгнанная из «Кей-Марта») с костями ее мертвого младенца. Из ее ссохшегося скальпа торчали клочья волос, а от ее истощенной фигуры его рычаг переключения передач отвердел накрепко. Его обуяли любопытство и amour. Он подъехал ближе рассмотреть пристальней.

– Мадам, – завел свои речи Херби, урча мотором. – Мне едва ли о вас что-либо известно… но у меня такое ощущенье, что я мог бы извлечь много радости из познанья вас, даже если в наших беседах на людях нам придется выдерживать банальный тон. Мадам, слова эти произносятся без раздумья, ибо, задумайся я слишком, я б не разговаривал с вами в столь интимных обстоятельствах. Очевидно, у вас имеется приятель, а то и супруг, кому вы декламируете – при сходных обстоятельствах интимности – те симпатичные стишки, что мы слышим издаля. Быть может, подмигнете, дабы просигналить мне свою готовность сорвать с себя покровы вашей безымянности?

Мамаша обернулась и непонимающе поглядела на автомобильчик. Рот ее сложился в распухающую ухмылку, и нижняя челюсть отпала. Наружу вывалился язык, испятнанный черными пиявками.

– Святой Форд! – выдохнул Херби, отвращая свои фары. – Что за футеровочный способ покончить с такою молодою жизнью… и своею же рукой да в такой яркий солнечный денек!

Молитва безмятежности Райхольда Нибура далась ему легко: «Боже, дай мне безмятежности принимать то, что я не могу изменить, мужества менять то, что могу, и мудрости отличать одно от другого».

Громилы Моузли в комплексном отпуском туре из Блятьки отодвинули плечами кучку прокаженных в сторонку. Херби поморщился. После этой встречи несколько пляжечесов устроили себе трапезу из питательного ассортимента отделенных от тел конечностей.

Единственное средство от проказы – омыться кровью.

От оспы ноги тряслись.

Оказавшийся поблизости Docteur Feville сильно дернул прокаженного за ступню, пошевелил пальцами на ногах, прикончил хуй и разрисовал кровью лодыжку крестиками и кружочками, все это время монотонно напевая. Затем изготовил припарку из листьев sureau и barrachin -а, кою и привязал под компресс из горячей поленты, перемотал туго. Заставил прокаженного выпить афродизиак под названьем «chat rouge», бутылками продаваемый колдуньями: изготовляют его из маленького осьминогоподобного кальмара – его сушат и перемалывают в порошок, а затем растворяют в роме.

Когда прокаженный взорвался, вокруг полетела кровь, как из лейки, и всего Херби окатило густою краснотой бычачьей юшки.

Он поспешно отъехал. В воздухе проплывало несколько грозовых туч. Muspel свет озарял маленький « KdFWagen». Ulfre и Jale освещали крохотных клещиков с обручами и палочками, которые троглодировали по песку, загорая в ярком красном сиянье, исходившем от Херби.

Под гнетущими неотступными небесами Херби мог бы сойти за, блядь, обед собачий. Его окутывали прозрачнейший пеньюар крови и кусочки недужной плоти. Его милемер отмерял нехоженые философии.

За дюнами и Мускусными сопками, тускло-желтыми и дымно-зелеными, прямыми рядами средь белых морских полей маиса (из белого молока получается желтое масло) выса дили жидострючки. Проклевываясь по пояс в земле из весенних побегов, на весеннем ветерке мягко покачивались голые изможденные евреи. Лишь их слепые головы двигались целенаправленно – поворачивались туда и сюда, выискивали черную тушу их торговца – Kamp Kommandant -а Йозефа Крамера, Бельзенского Зверя, и его «бон-тон-рулетских» штурмовиков СС, играющих зайдеко.

Зачем немцам вообще выращивать евреев, для Херби оставалось загадкой. У них же вроде бы и так хлопот полон рот с теми миллионами, что уже есть. Но немецкий ум вечно оставался загадочен, погружен в nostalgie de la bove (ностальгию по грязи). Луна подключалась проволокой.

Сэмми-Акула, В Зубах Его Слава. Томми Вульфрам, В Сребряной Руце Шарм. Тедди Хвост, В «Ежедневной Почте» Пост. Рисовачки-Тянучки. Уолли Жвак, Мастер Врак. Железная Рыба. Берти Слойк, Мальчишка Пекаря. Большой Я-йцо. Бухой Дока, Волшба Его Дорога.

Пока Херби подбирался к пирсу Рафаэля, вокруг него густели толпы, а двигатель его подвергся вони Черной Чумы. Старые друзья, как рисованные, так и живые, поступали покачивающимся наплывом зараженной мясопродукции, и мириады совсем чужих людей расплескивались закупоривающим супом танцующих костей. Он медленно проехал сквозь них и с трудом взобрался на последний скат травянистых песчаных дюн; колеса его взбивали тучи песка мягкими желтыми волнами. К своему облегченью он наконец доехал до пирса, уже не стал тратить времени и тут же вкатился на его деревянный помост. По ходу почистившись о железные перила, он сумел отскоблить свои боковые дверцы от крови.