Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Если б не война, у Хитлера все бы получилось. Равносильно тому, что если б не евреи, Хитлер был бы не нужен. Почти без всяких оговорок лорд Хоррор одобрял этого человека.

Полностью достижения Хитлера осознавали только теперь; в мифическом отождествлении, что ему сообщали вожди Запада; и в примере для подражания, который Франция, Англия и Америка нашли в его, по их мнению, новом консерватизме. Самого его едва ль можно было упрекнуть в том, что державы эти совершенно не поняли ни его позиции, ни его железной непримиримости перед лицом бедствий. История сама себя переписывает – с главными героями или без них.

Не мигая, лорд Хоррор, английский диктор радио, смотрел на яростное бирманское солнце. Времени было половина восьмого ante meridian, однако уже – хотя месяц стоял лишь апрель – воздух полнился густою духотой. В обычной лакуне жары перед ним еще лежали долгие удушливые дополуденные часы. Облегчение несло лишь случайное дыханье ветерка, налетавшего с океана, колыша стебли свежеполитых орхидей, свисавших с карнизов станционной веранды.

Хоррор оглядел небо – нет ли где воздушного корабля. Кости его ощущались полыми, он провел когтистой рукой по лбу. Уже закипала новая мигрень. Сам себе замурлыкал он старую сентиментальную мелодийку. Слова всплывали у него в голове, как облачка пчелиной спермы, меж тем как более глубинные мысли пробуждали в нем воспоминанья о давно растраченном времени…

«Мне перепало многое, о чем я не жалею…»

(До чего глубоко и близко странна Смерть; чем больше о ней думаешь, тем скорее случается)

«И вот сижу в уютном кресле я, тихонечко старею…»

(И проваливаюсь в кошмарную грезу…)

«И вспоминаю скромную истсайдскую квартиру без лифта, в третьем этаже, где в детстве жил я мирно…»

(И думаю о том, что все умрут…)

«Совсем не рай, но в той грязи, убожестве и прочем был милый ангел, и его мне не хватает очень…»

(Мы жизнь живем, только чтобы сказать Смерти «Да»!)

На память ему приходило все больше строк, и он превращал слова в песню. Голос его начал подниматься с нижней октавы, глубокий бас стряхивал росу с корзинок цветов.

«Моя идише-мама, прошло так много лет!..»

(Намудается как-то функционировать. Мысль о смерти парализует слабых, угроза ее глубока и реальна)

«Моя идише-мама, я целовал морщинки на твоем челе…»

(Едем на машине, летим на самолете…)

Голос Хоррора вознесся до сиплой мольбы: «Как я хочу взять ее за руку, пусть больше не грустит!»

(Живем свою жизнь под незримую фугу Смерти. По взаимному согласию люди скрывают сие друг от друга. Не больше, чем в Лагерях Смерти)

«За все, чем огорчал ее, пускай меня простит…»

(Правда, всё правда…)

«Она не знала отдыха, а радость ее зыбка, и все сокровища… в моей младенческой улыбке…»

(Неужто не видно, насколько содеянное огромно?)

«Я всем обязан маме…»

(Против хаоса моей души…)

«Скажу вам это не тая!»

(Чем больше людей убиваешь, тем легче становится боль жизни, так в теории…)

«Моя седая… идиш-мама, чудесная…»

(Убивать, чтобы жить!)

«…моя!» Голос Хоррора воспарил.

(Мы начинаем свою жизнь в пузыре хаоса; очень уместно, что и заканчиваем ее так же…)

Будь он помоложе и по-прежнему на полковой службе, песенка была б посерьезней. Он видел, как Исси Бонн пел ее на пирсе Уигэн. Тот день пах так же сладко и горько, как этот, жаркий и душный. На миг он вернулся на сцену Олдэмского «Ампира», на те же подмостки, что некогда носили на себе Лилли Лэнгтри и Весту Тилли. В дневном представлении он спел милый дуэт с Грейси Филдз, девицей из близлежащего Рочдейла, умно рифмуя «лунный» с «июнем». В своем сольном выступлении он исполнил траурную версию «Шилом по башке», которую оценили не только завсегдатаи Бромптон-стрит в партере, но и мелкопоместное дворянство из «Леска» на галерке. Олдэм, Мэнчестер, Лондон, Дублин, Нью-Йорк, Берлин… куда падет его судьба?

Лорд Хоррор раскрыл свои пучеглазы сверканью по-прежнему пустого неба. Он признавал, что сговорился с грезами. Нетерпеливо вздохнул и принялся расхаживать по обширной колониальной гостиной. Лопасти двух черных вентиляторов медленно вращались над ним, едва ли циркулируя воздух.

Одет он был в как можно меньшее количество уставного армейского хаки. Несмотря на это, кожа его, желтая и выдубленная старостью, лоснилась от пота. Тело его было сухопарым, едва ль не истощенным. Отдельные же части, вроде необычайно толстых губ, выглядели до странности округлыми и женственными. Крючковатый нос мог быть и еврейским. На высоких боках черепа волосы у него не росли; скальп, веснушчатый и блестящий, был туго натянут на кость. А на макушке торчал густой пучок жестких рыжих волос.

Он прекратил расхаживать и выхватил несколько листков бетеля из лакированной шкатулки на своем рабочем столе. Поднес ярко-красные листья к губам и раздраженно сунул в рот. Жуя их, он снова вышел на открытую веранду.

Прямо перед ним возносился пыльный кривой ствол пальмы; а за ним – яркое ультрамариновое небо, и ниже – плоское море. Высоко в зените на тепловых волнах, поднимавшихся от пляжа, кружило несколько стервятников, если и дрожа крылом, то неявно.

С этой точки обзора открывался широкий вид на южный кончик острова. Справа из Мандалая вытекала громадная и охристая Иравади, берега ее объяты двумя ярко цветущими руками первобытной зелени. Затем – обширные пустоши рисовых полей, а еще дальше за ними – обряженные в джунгли черноватые на вид холмы.

Правее, на переднем плане, почти прячась от взгляда, стояли рощи зеленых фикусов. Из их крон, подобно копьям с золотыми наконечниками, вздымались элегантные шпили деревенских пагод.

Прямо под ним на участке крепости раскинулись его сады, а дальше высились громадные каменные стены базы с южным входом. Из широких спаренных ворот прямо к каменистому берегу тянулся проспект, обсаженный пальмами. После развилки проспект уходил влево, к посадочной полосе и другому скалистому участку, о который в отчаянии разбивалось безудержное море.