Тед Чан - Выдох [сборник litres]

Мне кажется, что непрерывное видео всего моего детства будет полно фактов, но полностью лишено чувств, поскольку камера не может уловить эмоциональную окраску событий. С точки зрения камеры тот вечер с моей бабушкой ничем не отличался бы от сотен других. И если бы я вырос, имея доступ ко всем видеозаписям, то не смог бы придать большую эмоциональную значимость некоему конкретному дню, лишился бы ядра, вокруг которого могла бы нарасти ностальгия.

И что произойдет, когда люди смогут утверждать, будто помнят себя с младенчества? Могу представить ситуацию: вы спрашиваете молодого человека о его самом первом воспоминании, а он лишь озадаченно глядит на вас в ответ, ведь у него есть видео с самого момента рождения. Неспособность вспомнить первые годы жизни – которую психологи называют младенческой амнезией – может вскоре остаться в прошлом. Родители больше не будут рассказывать детям забавные случаи, начиная со слов: «Ты этого не помнишь, потому что тогда только начал ходить». Младенческая амнезия – особенность человеческого детства, и вместе с ней из наших воспоминаний словно исчезнет наша молодость.

Часть меня желала остановить это, защитить способность детей видеть начало жизни профильтрованным сквозь марлю, не дать первым историям смениться холодным, равнодушным видео. Но, быть может, дети будут столь же тепло относиться к своим совершенным цифровым воспоминаниям, как я отношусь к ошибочным органическим.

Люди сделаны из историй. Наша память – не беспристрастное собрание всех прожитых нами секунд, а рассказ об избранных моментах. Вот почему, даже переживая вместе с другими людьми одно и то же событие, мы никогда не создаем одинаковых рассказов; у каждого из нас свои критерии выбора моментов, и они отражают нашу индивидуальность. Каждый отмечает детали, которые привлекли его внимание, и запоминает то, что важно для него, а наши рассказы, в свою очередь, создают нашу личность.

Но если все будут помнить всё, не исчезнут ли различия между нами? Что произойдет с нашим ощущением собственного я? На мой взгляд, совершенная память может быть рассказом в такой же степени, как сырая запись с камеры видеонаблюдения может быть художественным фильмом.

Когда Джиджинги исполнилось двадцать, чиновник из администрации пришел в деревню, чтобы поговорить с Сабе. Он привел с собой молодого тиви, который посещал миссионерскую школу в Кацина-Але. Администрация хотела получать записи обо всех спорах, выносимых на суд кланов, и потому снабжала каждого старейшину таким юношей в качестве писца. Сабе велел Джиджинги выйти вперед и сказал чиновнику:

– Я знаю, что у вас не хватит писцов на всех тиви. Вот Джиджинги, он научился писать и может быть нашим писцом, а ты можешь отправить своего мальчика в другую деревню.

Чиновник проверил умение Джиджинги писать, но Мозби хорошо его учил, и в конце концов чиновник согласился сделать Джиджинги писцом Сабе.

Когда чиновник ушел, Джиджинги спросил Сабе, почему тот не захотел, чтобы юноша из Кацина-Алы стал его писцом.

– Никому из миссионерской школы доверять нельзя, – ответил Сабе.

– Почему? Разве европейцы делают из них лгунов?

– В этом есть их вина, но мы тоже виноваты. Когда много лет назад европейцы отбирали мальчиков для миссионерской школы, большинство старейшин предложило тех, от кого хотело избавиться: бездельников и бунтарей. Теперь эти мальчишки вернулись – и ни к кому не испытывают родственных чувств. Они требуют, чтобы старейшины нашли им жен, а иначе они напишут ложь, и европейцы сместят старейшин.

Джиджинги знал одного парня, который вечно жаловался и пытался увильнуть от работы; ужасно, если подобный человек получит власть над Сабе.

– А ты не можешь рассказать об этом европейцам?

– Многие рассказывали, – ответил Сабе. – Майшо из Куанде предупредил меня о писцах; они первыми появились в деревнях Куанде. Майшо повезло, что европейцы поверили ему, а не лжи его писца, но он знает других старейшин, которым повезло меньше. Европейцы часто верят бумаге, а не людям. Я не хочу рисковать. – Он серьезно посмотрел на Джиджинги. – Ты мой родич, Джиджинги, и родич всех жителей этой деревни. Я доверяю тебе записывать то, что я скажу.

– Да, Сабе.

Суд клана проводился каждый месяц, длился с утра до позднего вечера три дня кряду и всегда собирал зрителей, иногда в таких количествах, что Сабе приходилось приказывать всем сесть, чтобы ветерок долетал до центра круга. Джиджинги сидел рядом с Сабе и записывал детали каждого спора в книгу, которую оставил чиновник. Это была хорошая работа; ему платили из сборов, которые взимали со спорщиков, и в придачу к стулу у него имелся небольшой стол, за которым он мог писать не только на суде. Сабе разбирал разные тяжбы – о краденом велосипеде и о порче соседского урожая, – но чаще всего дело касалось жен. Во время одной из таких тяжб Джиджинги записал следующее:

Гирги, жена Умема, сбежала из дома и вернулась в свой клан. Ее родич Анонго пытался убедить ее вернуться к мужу, но Гирги отказывается, и Анонго больше ничего не может поделать. Умем требует, чтобы ему вернули 11 фунтов, которые он заплатил в качестве выкупа за невесту. Анонго говорит, что сейчас у него нет денег и что ему заплатили только 6 фунтов.

Сабе потребовал свидетелей с обеих сторон. Анонго говорит, у него есть свидетели, но они отправились в путешествие. Умем привел свидетеля, который поклялся. Он говорит, что лично пересчитал 11 фунтов, которые Умем заплатил Анонго.

Сабе просит Гирги вернуться к мужу и быть хорошей женой, но она говорит, что больше не может его выносить. Сабе велит Анонго вернуть Умему 11 фунтов, первый платеж – через три месяца, когда он сможет продать урожай. Анонго соглашается.

В тот день это была последняя тяжба, и Сабе явно утомился.

– Продавать овощи, чтобы вернуть выкуп за невесту, – сказал он, покачав головой. – В моей молодости такого не случалось.

Джиджинги знал, что Сабе имеет в виду. В прошлом, говорили старейшины, ты менял вещи на им подобные: если хотел козла, мог отдать за него цыплят; если хотел жениться на женщине – обещал отдать в ее клан одну из своих родственниц. Потом европейцы заявили, что больше не будут брать налоги овощами, и потребовали денег. Вскоре всё стали обменивать на деньги; на них можно было купить что угодно, от калебаса до жены. Старейшины считали это глупостью.

– Старые обычаи уходят, – согласился Джиджинги. Он не стал говорить, что молодежь предпочитала нынешнее положение дел, поскольку европейцы также настояли, что выкуп можно заплатить лишь в том случае, если женщина согласна на брак. В прошлом юную девушку могли пообещать старику с пятнистыми руками и гнилыми зубами, и ей пришлось бы выйти за него. Теперь женщина могла выйти за мужчину, который ей нравился, при условии, что он был способен заплатить выкуп. Джиджинги сам копил деньги на свадьбу.