Урсула Ле Гуин - Дочь Одрена

— Отец ведь никогда не был волшебником. — сказала она.

— Сила не только в заклинаниях.

— Но и в них тоже, и немалая.

— Такая сила есть и у меня.

— Думаешь, ты сильнее Ясеня?

— Ты мне не веришь… Пойдем, и посмотрим. Я точно знаю, что и как нужно сделать.

— Братик, позволь сказать, что я думаю.

Он нетерпеливо ждал.

— Я думала об этом все эти годы.

— Ведь и я тоже! Как ты мне велела!

— И я знала, что без тебя не справлюсь.

Он кивнул.

— Да, мать помогла Ясеню стать сильнее, вырасти над собой. Но его сила всегда была намного больше той, что нужна для постройки кораблей. Не он в её власти, а она — в его. Да! Послушай. Когда он хочет, он принуждает её пресмыкаться перед ним. Я это видела. Он жесток. Мне страшно, что ты хочешь бросить ему вызов. Он старый волшебник, а ты еще молод. Мы не способны победить его в открытом бою, нам нужно его обмануть, заманить в ловушку. И если он умрет, чары спадут с матери, а ты сможешь освободить отца, ничего не страшась. Нет, Глинок, слушай же. — она обрывала его, когда он начинал качать головой и пытался заговорить. — Я знаю, что мы можем сделать. Тысячи раз я проделывала это мысленно, но всегда — не до конца. Мне не хватало тебя. Но теперь ты здесь, и всё получится! Слушай! Я отправлю Клеверок к ним в дом. Она скажет Ясеню, что меня заколдовала ведьма, обездвижила, и что я умоляю его придти на помощь. Он явится, потому что терпеть не может ведьм, и потому что любит доказывать, что сильнее их. И ещё потому, что хочет управлять мной. Я это знаю. Знаю, как всё произойдет. Я слишком часто всё это представляла. Он придет, а я буду лежать в постели, словно беспомощная, и он начнет колдовать надо мной, и — отвлечется. А ты, ты спрячешься за дверью с длинным кинжалом Отца, который он оставил для тебя, а я выкрала и скрыла — задолго до побега, задолго до возвращения Отца. Я не хотела, чтобы он достался Ясеню. Он здесь, спрятан в стропилах. Он длинен, тонок и остер. И ты будешь готов пустить его в дело. Ты убьешь его — в спину, как он того заслуживает, в самое сердце. Или перережешь горло, как овце. И никто в этих землях не скажет, что мы поступили несправедливо.

— А потом, после его смерти… Я никогда не думала, что Отца можно освободить из камня, даже если Ясень умрёт. Никогда! Но если ты сможешь сделать это — всё встанет на места! О таком я даже не мечтала. Даже не мыслила, что будет, когда мы убьём Ясеня. И какое имеет значение, что будет с ней? Она давно потеряна, душа её опустошена.

— Она ведьма. Она предала меня и отца. И я сдержу слово. Я освобожу отца, а он накажет её — так, как она того заслуживает.

— Но Ясень…

— Сестра, мне нужна твоя помощь, а не сомнения. Что ты можешь знать о таких вещах, живя в хлеву, с этими людьми? А я знаю. Как наследник своего отца, как лорд Одрен, я прошу тебя верить мне, и верю, что ты послушаешь меня. Ничего не предпринимай, и никому ничего не говори. Пусть Хови и фермер с дочерью сегодня ночью не выходят из дома. Когда настанет вечер, я совершу то, что должен.

Некоторое время она молча смотрела на него, потом отвела взгляд и стала смотреть на склон холма, возвышающийся над фермой. В послеполуденном свете сухая трава окрасилась в янтарный цвет. На вершине, у дубовой рощи, паслось несколько овец.

— Все эти годы. — сказала она. — Нет, Глинок, выслушай меня, — я думала о том, как всё стало и как должно быть. Иногда мысли словно оживают, их можно увидеть. Я вижу отца в ночь возвращения: он стоит у стола, в зале, смеется и обнимает нас с тобой. Потом я вижу Ясеня: он лежит на полу в моем доме, лицом вниз, и кровь его растекается, как пролитая при уборке вода. Иногда потом я вижу, как всё покрывается туманом, или вуалью. Ферма, холмы, люди — всё тает, пропадает в ярком свете, и тогда являются странные образы. Я вижу поля, покрытые камнями, огромные дома и сонмы, сонмы людей. Нет ни ферм, ни овец, ничего знакомого — повсюду только лица. Они что-то говорят, но я их не понимаю. Я среди них, но они не видят меня, и всё идут, идут и идут мимо, и голоса их подобны рокоту и гулу морскому. И вспыхивает среди них свет, ярко, ослепляющее, и становится их всё больше и больше. Я говорю себе, что холмы и фермы никуда не пропали, они должны быть здесь, как были всегда, и произнося это, я вижу, как слепцы начинают истончаться, исчезать, и я снова здесь, слышу тишину, а в ней — голоса птиц и зверей, и листьев на ветру. А потом все мысли об Отце и Матери, о том, как погубить Ясеня, стихают на время, и я обретаю покой. Но ночью они возвращаются. И я думаю о том, сколько ещё раз мне суждено пережить это.

Она закончила.

Глинок слушал её невнимательно. Раздраженный, сбитый с толку, он ничего не ответил.

В саду возле кухни жужжали пчелы, кружившие вокруг красных бобовых соцветий, да шуршали на ветру ивовые листья.

— Ну, что ж. — сказал он наконец. — Сегодня вечером я отправлюсь к Стоящему Человеку.

Помолчав, она сказала мягким и уступающим голосом:

— Отправляйся лучше утром, до первого света. Я так делаю каждое утро, когда отношу Отцу еду и воду. Ясеню это известно. Как-то, много лет назад, он тоже пришёл и наблюдал за мной. Потом рассмеялся и ушёл. Но в этот раз его точно не будет, они ложатся спать совсем поздно. Поэтому лучше утром.

Поначалу Глинок отказывался, но поразмыслив, уступил и сказал:

— Тогда я переночую сегодня здесь.

Сестра кивнула и направилась к дому.

Было темно. Туман скрывал поля, почти не поднимаясь выше уровня пояса. В руке Травинки в такт шагам раскачивался фонарь. Он реял над туманом, превращая его косматое тело то в пену, то в снег, а если туман поднимался выше — нырял в него, как в дымное облако. Глинок говорил, что свет не нужен, но она, ответив: «Лучше поступить так, как я делаю всегда», взяла светильник из рога и меди и зажгла в нём свечу. Теперь она без остановок и колебаний шла впереди. Брат шёл следом и иногда спотыкался, останавливался, пытался отыскать опору на неверной полевой земле. Вот огонёк фонаря впереди направился куда-то вниз, и он едва ли не ощупью последовал за ним. Они пришли в крохотную долину, прямо к стоячему камню.

— Погаси. — прошептал он.

Она задула свечу. На мгновение туман вокруг скрылся в темноте, но потом проявился, светлея. Небо и сам воздух тоже посветлели. Ни звука, только где-то у береговых обрывов билось море.

Сестра остановилась чуть в стороне от камня, брат подошёл почти вплотную. Они простояли так достаточно долго, и, наконец, сестра тихо сказала:

— Скоро рассветёт.

Через несколько мгновений она услышала его тихий голос. От звучания слов волосы у неё на голове зашевелились, по телу пробежала дрожь. Обхватив себя за плечи, она всем существом своим внимала заклинанию, неудержимо желая, чтобы оно подействовало и разрушило каменные узы. Губы её едва слышно шептали: «Отец, Отец, Отец».