Василий Криптонов - Последний звонок. Том 2

Жанна

Костик уснул только под утро. До того сидел, забившись в угол дивана — ложиться у себя в комнате отказался наотрез — и смотрел в пустоту. Молча. Страшно.

Все было неправильно. Дети в таком возрасте не должны понимать смерть. Я, когда была маленькой, не понимала смерть — вот такой, какая она и есть. Когда умерла бабушка, я для начала поняла только то, что почему-то больше не поеду к ней в гости. Но Исследователь, развив мозг моего сына, исчез, оставив его один на один с разверзшейся бездной, с пустотой, которую не сможет заменить никто — даже я.

Элеонора осталась на ночь. Ходила за мной хвостом, не давая даже закрыть дверь туалета — до тех пор, пока я, повысив голос, не сказала, что не собираюсь там вешаться.

Когда Костик, наконец, заснул сидя, я осторожно уложила его, прикрыла одеялом и долго стояла, рассматривая в слабом свете ночника лицо. Зачем-то выискивала в нем черты лица Димы, как будто пыталась его воскресить. Потом ушла на кухню, села напротив Элеоноры.

— Это все может быть херня, — заявила она.

— Может.

Я закрыла глаза и прокляла все. Поселок, в котором нет ни одного круглосуточного магазина; город, который изгадил последний год нашей жизни; страну, в которой людям, потерявшим все, запрещается покупать единственное подходящее лекарство до восьми утра; вселенную, которая хрен когда подыграет, если тебе это нужно, зато охотно подкрадется и выбьет табуретку из-под ног, когда кажется, что хуже не бывает.

— Давай свои сигареты.

Элеонора подвинула мне пачку. Я закрыла дверь и открыла окно. Села на подоконник. Струйка дыма потянулась в теплую предрассветную мглу. Я провожала ее взглядом и думала, думала. Что, не разыщи меня тогда Дима, я, может, была бы уже мертва. Сдохла бы в какой-нибудь клоаке, не приходя в сознание, и не было бы у меня ни семьи, ни сына — ничего.

В оконном стекле отражалась ваза с цветами. Увядшими за три дня белыми розами.

Зачем?! — подумала я. Ты ведь никогда не дарил мне цветов «просто так». Зачем были эти цветы? Чтобы… чтобы осталась память?! Нет. Я вышвырнула окурок за окно, схватила вазу и бросила следом. Замерла, упершись руками в подоконник.

Звон разбитого стекла раздался будто взрыв. А потом — тишина. Чудовищная, не совместимая с жизнью, тишина. В Красноярске, открыв окно среди ночи, всегда что-нибудь слышишь — едет машина, кто-то идет и бормочет в телефон пьяные оправдания, парочки выясняют отношения. А здесь — все как будто вымерло.

— А ты чего молчишь? — спросила я, не оборачиваясь. — Ты ведь всегда говоришь. Скажи что-нибудь.

Элеонора пошевелилась, скрипнула табуретка, зашуршала клеенка на столе.

— Что?

— Что угодно.

— Тогда погоди с ума сходить. — Эля очень постаралась выговорить это твердо. — Может, там перепутали что-то — бывает ведь. Вазу швырнула — молодец. А теперь сядь и успокойся.

— Если перепутали, — медленно проговорила я, — то я буду радоваться. О, как я буду радоваться! Танцевать буду! Как в школе, на Осеннем балу! — Последнюю фразу я выкрикнула.

— Тише ты! Костика разбудишь.

Элька вскочила, плотнее закрыла дверь. Села рядом со мной на подоконник и закурила.

— Знаешь, а я ведь с вас с Димкой целый год офигевала. Сама, вроде, замужем, и мужа люблю — ну, как умею. Только он всю жизнь — отдельно, я — отдельно, и дочь, как подросла — сама по себе. Мне, если что в голову стукнет — беру и делаю, на фиг ничьи советы не нужны. А когда вы вдвоем сюда приехали, я разглядела, что у вас как, и с нами сравнила — поначалу даже не по себе стало.

Это была вовсе не та шумовая завеса, о которой я просила: «скажи что-нибудь». Но я слушала. Не только мне сейчас было плохо.

— У вас — все вместе, на двоих, всегда! Димка скажет — ты прислушаешься. Ты возразишь — он задумается. Вы ведь даже не ссорились толком ни разу! Мы с моим, если дольше минуты разговариваем — значит, орем. А вы — не знаю… У вас и правда любовь. Как в книжках, как в фильмах. Как будто слетелись с разных планет, нашли друг друга и до сих пор поверить не можете, что нашли. И я всегда смотрела и думала: что ж я за уродство-то такое, если у меня даже близко не так? И почему меня это устраивает?

Эля вздохнула.

— Я не ревновала, нет. Просто смотрела на вас и думала: «Вот они живут так, как я никогда не сумею». И когда Димка над Маней чахнуть надумал, когда Юля эта чокнутая нарисовалась — я взбесилась просто. Не потому, что на Маню злилась — а потому что Димка тебе ничего не рассказал. Книжку эту свою дурацкую, где душа наизнанку — и как его в школе прессовали, и как со мной целовался, и как по Мане страдал — показывал, а тут молчок. Мне за себя так обидно в жизни не было, как за вас, понимаешь? И когда Димка попросил, чтоб я с Маней подружилась, я сказала, что только за тысячу в месяц. Хотела сказать — за пять, но не стала. Потому что, если бы он согласился — это был бы уже вообще крах, какие там у учителей зарплаты. А он бы согласился. Потому что хотел, чтобы все, кто вокруг него, не были одинокими.

Я поняла, что темное дерево за окном плывет перед глазами. Голова у меня не кружилась с тех пор, как в детстве перекаталась на карусели. Или это не голова? Или я просто пла́чу?

— Зачем ты мне сейчас все это…

— Просто. Чтобы ты знала. — Элька положила руку мне на плечо. — Реви, не стесняйся. Чем громче, тем лучше.

И я заревела. Изо всех сил, и так громко, как никогда в жизни. А Элька соскочила с подоконника, обняла меня и продолжала, будто внутренний голос, рассказывать, как мы с Димой были счастливы, и как она восхищалась нами.

В старых книгах, если кто-то болел, к нему приходил врач и «отворял кровь». Мне всегда это казалось каким-то средневековым безумием — больному человеку разрезать вену, когда он и так ослаблен! Но сейчас Элеонора делала со мной что-то подобное. «Кровь» хлестала из меня — черная, страшная, — и я знала, уже точно знала, что рано или поздно у меня получится выработать новую. Алую и живую.

С первыми лучами рассвета как будто подвели черту. Я сидела молча, обессилевшая, прислонившись спиной к плите. Эля снова устроилась на подоконнике, курила, смотрела вниз, наверное, на осколки разбитой вазы. Молчала. Голос у нее начал уже сипнуть.

— Спасибо, — шепнула я.

Эля дернула плечами.

— Дашку привезу, у тебя пока поживем. И Костику веселее.

— Не надо, спасибо.

— Можно подумать, я у тебя разрешения спросила.

Я шмыгнула носом.

— Кофе будешь?

— Твоим кофе только крыс травить… Сахара три ложки.

Когда я взяла чашки с сушилки, обнаружила, что руки дрожат. Замерла, глядя, как трясутся чашки, соприкасаясь краями, издавая мелкое дребезжание. Не знаю, сколько так стояла. Показалось, не меньше суток.

Стук в дверь прогремел, как гром, расколовший вселенную на две неравные части. До и после. До — закончилось, а жизнь продолжалась. Кто-то чего-то хотел. Кто-то стучал в мою дверь ранним утром.