Рэй Брэдбери - Полуночный танец дракона [litres]

– Если бы я сам знал. – Он взял в руки вилку, но есть не стал. – Вчера всю ночь лежал и слушал. И позавчера тоже.

– Что слушал?

– Не знаю. Просто лежал и прислушивался. Но так ничего и не услышал.

– Ешь давай. А то ведь в обморок свалишься от голода.

– Хорошо бы.

– Ладно, уймись. И допивай вино.

Перед сном она сказала:

– А теперь постарайся уснуть.

– Как, по-твоему, я должен стараться? Это же происходит само собой.

– Ну, уж как-нибудь постарайся, – сказала она. – Меня очень беспокоит твое состояние… – Она поцеловала его в щеку и направилась к двери.

– Ладно, сейчас приду, – сказал он.

Издалека послышался бой университетских часов – они пробили полночь. Потом они пробили час ночи, потом два. А он все так же сидел с книгой на коленях и бутылкой вина под боком. Глаза его были прикрыты. Он ждал. И слушал, как за окном шумит ветер.

Когда часы вдалеке пробили три, он встал, вышел из дома и открыл гараж. Там он долго смотрел на баскетбольный мяч. Но потом все-таки не стал выносить его из темницы на свет. Просто оставил ворота открытыми.

Самое трудное было заставить себя не смотреть на баскетбольную корзину. Просто не замечать, как будто ее нет. Кто знает, может, это сработает?

Стоя в лунном свете, он закрыл глаза и весь превратился в слух. До умопомрачения, до боли в ушах – так, что стали отказывать ноги. Только не смотреть на щит, на кольцо, на сетку… Только не открывать глаза…

Сильный порыв ветра прошелестел по деревьям.

Кажется, началось, подумал он.

С царапаньем через дорогу перелетел пожухлый лист.

Ну, точно.

В шуме ветра ему послышался звук дальних шагов, как будто кто-то бежал к дому, потом перешел на шаг – и остановился…

Через мгновение движение возобновилось – теперь звуки перемещались по кругу, то медленнее, то быстрее.

Господи, да оно прямо здесь…

Не открывая глаз, он вытянул вперед руки, пытаясь нащупать что-нибудь в воздухе. Но там ничего не было. Только ветер и лунный свет.

Вот теперь – да.

И прямо сейчас.

Мысленно он произнес это еще раз и еще раз.

Да.

На рассвете он проснулся оттого, что жена присела на краешек его постели.

– Ее там нет, – сказала она.

– Кого?

Она кивнула в сторону окна.

Он медленно поднялся с постели, подошел к окну и посмотрел вниз.

На стене гаража не было ни щита, ни кольца, ни сетки.

– Что это значит? – спросила она.

– Что-то это явно значит…

– Что?

– Не знаю… Это все ветер. И луна. Луна же всегда влияет. Или что-то еще. Не знаю. Просто я… Не знаю.

Он замолчал. Жена сидела и ждала.

– Ладно уж, рассказывай, – сказала она наконец.

– Ну, хорошо. Я сказал ему: я не знаю, кто ты или что ты, только ответь мне: а что, если мы сыграем еще одну, последнюю игру – тогда я смогу нормально спать по ночам? Самую-самую последнюю? Вот так я спросил. И представляешь, ветер ответил мне. Я почувствовал, как он подул мне на лицо и на руки. И луна мне тоже ответила. Сначала она зашла за тучу, а потом сразу вышла. Я знаю: это точно был знак. Я специально пошевелился – и ветер опять мне ответил.

– И что дальше?

– А дальше – мы сыграли эту последнюю игру.

– Мне кажется, я слышала сквозь сон… – Она вздохнула. – Ну, и кто же победил?

– Победили оба, – сказал он.

– Оба не могут победить.

– Могут. Если постараться.

– Оба?

– Оба.

Она подошла к окну и вместе с ним посмотрела на опустевшую стену гаража.

– Это ты все снял?

– Нет, чужой дядя.

– Я не слышала, как ты доставал лестницу…

– Старался. Еле влез на нее, а уж спускаться – это вообще караул. Все глаза пылью засыпало. Под конец вообще ничего не видел.

– И куда ты все это засунул?

– Понятия не имею. Потом где-нибудь выскочит.

– Слава богу, что все закончилось.

– Да. Но это не главное.

– А что главное?

– Мы сыграли вничью, – сказал он. – Понимаешь – вничью…

Летним вечером мы с моим приятелем Сидом шли по дощатому настилу Океанского парка, как вдруг на одной из скамеек, почти у самой воды, я заметил знакомую картину.

– Погоди, – тихо сказал я, – притормози-ка…

Мы остановились и прислушались.

На скамейке сидела старая еврейская чета, ему я дал бы лет семьдесят, ей – лет шестьдесят пять. Оба что-то непрерывно говорили и размахивали руками, при этом никто никого не слушал.

– Сколько можно повторять одно и то же! – сказал он.

– Ой, извини, ты что-то говорил? А я и не заметила! – огрызнулась она.

– Вот именно – что-то! Я всю жизнь тебе что-то говорю! И таки не самую последнюю чушь, если бы ты хоть раз соизволила подумать!

– Ой, ой, вы только послушайте его! – бешено вращая глазами, сказала она. – Всю жизнь! Может, перескажешь все по списку?

– С удовольствием, могу начать прямо со свадьбы.

– С какой еще свадьбы?

– С той самой. С этого дурдома, за который я выложил кругленькую…

– Ой-ой… Это кто это выложил?!

– Да я тебе в два счета докажу, что…

– Ой, я тебя умоляю – кто таки станет тебя слушать…

Et cetera, et cetera… [10] И так далее, и тому подобное. ( Прим. ред. )

– Жалко, что нет диктофона, – сказал я.

– А зачем? – пожал плечами Сид. – Я и так все запомнил. Можешь разбудить меня ночью – и я воспроизведу тебе их разговор слово в слово.

Мы двинулись дальше.

– Можешь себе представить, – сказал я, – они сидят на этой самой скамейке каждый вечер, и так – уже много-много лет!

– Ого, – протянул Сид. – Да они комики со стажем.

– Не говори так. Это совсем не смешно. Скорее грустно.

– Что? Грустно? Да брось ты! По-моему, их хоть завтра можно выпускать на сцену – играть водевили в «Орфеуме»! [11] «Орфеум» – театр в Мемфисе, бывший Оперный дом, в котором в начале XX века шли популярные водевили.

– Но разве это не грустно?

– Да ладно тебе, расслабься. Готов поспорить, что они вместе уже лет пятьдесят. Этот бред они начали нести еще до свадьбы – и несут по сей день, с тех пор как кончился их медовый месяц.

– Но они ведь совсем не слушают друг друга!

– Ну и что, они же соблюдают очередь. Сначала она его не слушает, потом он ее. А послушали бы – так все бы и закончилось. Сразу бы охладели друг к другу. Это их возбуждает, понимаешь – по Фрейду.

– Но с чего ты это взял?

– Да они просто все выплескивают – все недовольство, все страхи. Спорим, они и в постели не прекращают свою перебранку, а через пару минут оба засыпают с блаженной улыбкой на устах!

– Ты правда так думаешь?

– Не думаю, а знаю. Мои дядя и тетя вели себя примерно так же. На самом деле взвешенная доза взаимных оскорблений продлевает жизнь.

– И сколько же они прожили?

– Тетя Фанни и дядя Эйза? Восемьдесят и восемьдесят девять.