Алексей Свиридов - Сплошные вопросы (повесть в записках)

Потом мы шли через лес, и нас вывели на дорогу, где стоял грузовик и бронетранспортёр. На них нас довезли до населённого пункта со звучным названием Ляды, где мы и заночевали.

Утром меня позвал Серёгин, и мы кратко обсудили мои дальнейшие действия. Можно было ехать с ним в Баево, куда мы и летели. Но так как самолёт наш сгорел, то и лететь потом в Колышки было не на чем. Придётся сидеть и ждать оказии. К тому же Баево совсем в противоположной стороне от моего места назначения. Нет, конечно я мог бы из Баево связаться с редакцией, объяснить всё и тем оправдать своё бездействие и невозможность вовремя выполнить задание. Серёгин предложил другой вариант. Прямо сейчас тот же грузовик, что привёз нас из леса, направлялся с каким-то грузом в Кохановичи, это уже фактически расположение 11‑й армии. Оттуда уж, наверно, можно добраться до штаба 2‑го гвардейского танкового корпуса. При всех издержках фронтовых дорог этот вариант занимал не многим более суток. При этом Серёгин обещал из Баево сообщить в мою редакцию и о случившемся, и о моём дальнейшем маршруте. Я, конечно же, выбрал это предложение и через час трясся в кузове всё того же грузовика в обществе трёх немолодых бойцов, командир которых ехал в кабине.

Почти весь путь мы ехали без приключений, но на развилке, не доезжая десяти километров до Кохановичей, машина остановилась. Из кабины высунулся лейтенант и сообщил, что машина сейчас свернёт, так как конечный пункт назначения находится несколько восточнее, а в Кохановичи они заедут на обратном пути ещё через день. Если же меня это не устраивает, то мне предлагалось либо пройти пешком до Кохановичей, либо заночевать на хуторе, что менее чем в километре от этого перекрёстка. Выбор очень небогатый и, чертыхнувшись, я потопал на хутор, ибо вечерело, а идти лесной дорогой десять километров в темноте неохота, да и зачем? Чтобы в Кохановичах первый же ночной патруль задержал меня «до выяснения», то есть до утра?

Хутор состоял из трёх домов. В одном я увидел огонёк и, не раздумывая, постучался. Старческий голос что-то спросил. Судя по интонации: «Кто там?» По крайней мере так мне показалось. «Пусти переночевать, хозяин! Я заплачу деньгами или харчем!» — ответил я.

Дверь отворил мужчина, державший в руке что-то вроде свечи. Он сделал приглашающий жест рукой и молча проводил меня в дом. Узкий коридор упёрся в низкую дверь, открыв которую, хозяин провёл меня в маленькую комнатку. Указав на кровать, застланную серой холстиной, сказал: «Ночуй». И всё. И никаких приглашений к столу, никаких вопросов, разговоров, условий… Свеча уплыла вместе с хозяином, и в комнате стало совсем темно. Впервые за прошедшее время я почувствовал голод. В пути перекусить не удалось. (Только утром, перед отъездом, Серёгин напоил меня чаем с бутербродами. Он же торопливо сунул мне всё ту же самую флягу со спиртом, сказав: «А звёздочки тебе действительно не за писульки навесили… Как ты тех двоих срезал! А ведь они запросто закидали бы нас гранатами. Лётчики-пулемётчики их просто прозевали! Да и потом пулемётом ты лихо работал…» Его позвали куда-то, так мы толком и не простились — судьба многих фронтовых встреч.) Неужели мы расстались только сегодня? Неужели я ещё вчера утром был в Москве? Ладно, такие мысли только расслабляют. Надо чего-нибудь поесть и спать. Стало совсем темно. Нашарил в Сидоре хлеб, сало. А вот и серёгинская фляжка. Я, вообще-то, спирт разбавляю. Ещё в начале армейской жизни один старый солдат нам, молодым, сказал: «Не пейте спирт чистым. Сожжёте в конце концов слизистую… Разбавляйте хоть чем-то, хотя бы водкой». Это было сказано не шутя, в ситуации, когда у нас воды под рукой не было, а вот водка и спирт были. Сейчас ситуация повторялась. Шарить по чужому дому в поисках воды не хотелось. Обращаться к негостеприимному деду тоже. Но открывать водку, предназначенную для Симонова — непристойно. Хлебнул неразбавленного, заел и лёг на койку, не раскрыв её и не раздеваясь. Накрылся своим свитером, стараясь угреться. Надо заснуть. …А ведь я совершенно не помню подробностей вчерашнего боя. А ещё репортёр! Ну совершенно не помню упомянутый Серёгиным эпизод, когда я срезал двоих, чем спас пулемёт и лётчиков. Да вообще почти ничего не помню, кроме того, что стрелял, стрелял, стрелял…

В ушах шумело… То ли самолётные моторы, то ли звуки боя, то ли сегодняшний грузовик надсадно выл на подъёмах…

…Проснулся я мгновенно от острого чувства тревоги. По военной привычке не выдал своего просыпания ничем. Даже глаза сразу не открыл. Чувство тревоги стало ещё острей. Медленно, очень медленно приоткрываю глаза, так, чтоб это было незаметно. Пятно света превратилось в свечу, в знакомую свечу. Она стояла на столике, и в её свете я увидел, что на табуретке рядом с моей кроватью сидит хозяин. Деталей сквозь ресницы я углядеть не смог. Так продолжалось долгих несколько минут. Поняв, что больше никого в комнате нет и что в любом случае у меня есть шанс, я открыл глаза. Теперь я увидел детали, вернее деталь. Дед сидел с топором на коленях и в упор глядел на меня.

Ах, как хочется написать, что я оставался спокоен и что-то в этом роде. Брехня! Хотел бы я видеть человека, который был бы спокоен в подобном положении. Более того, никогда я ещё не видел смерть так близко, так неприкрыто. Во рту пересохло, по спине заструился пот. Чудовищным усилием взял себя в руки и резко сел на кровати. «В чём дело, отец?» «Отец…»,— как эхо откликнулся дед. «Да, я был отец, пока вы не пришли сюда и не забрали моего сына. Ты так похож на того, кто забирал его. Сыну было всего семнадцать. Он не мог и не умел делать плохого. Никому, ничего! А то, что он у немцев коней чистил, так он кормил больную мать, он помогал мне, а вы пришли и забрали его. А когда мать закричала, и он рванулся к ней, один, похожий на тебя, убил его. Просто выстрелил и убил. А вечером умерла от горя его мать. Вон их могилы, за оградой. У меня не было даже лошади, чтобы отвезти их на кладбище. Ты пришёл, похожий на него, в такой же форме… Я решил убить тебя. Я долго сидел и смотрел на тебя, представляя, как убью тебя, как сожгу дом, как пойду неизвестно куда, неизвестно зачем. Не смог… Себя мне не жалко, и тебя не жалко. Просто не могу убить. Просто не могу…» Он говорил по-белорусски, но я всё сразу понял. Только вот что делать, что сказать в ответ? Всё же сказал: «Спасибо, что не убил. Одним злом на земле меньше. Горю твоему сочувствую очень, хоть это и не поможет, знаю. За всех русских, что оказались плохими, я прошу у тебя прощения. Попробуй понять, что не все русские плохие. Тебе ничего от меня плохого не будет, поверь. А сейчас я уйду…» Потом я быстро встал, сунул свитер в Сидор, ноги — в сапоги, и вышел вон.