Александра Голубева - Катастеризм [litres]

– Хватит, – сказал Тульин.

– А?

Хватит.

– Вы строите замысловатые теории, но ещё немного в таком духе – и я начну подозревать, что вы правда в них верите. А ничто так не портит красивую конспирологию, как конспиролог без чувства юмора.

– Это не теории. Это гипотезы, – с достоинством ответила Женя.

– Давайте лучше в покер, а? Раз уж всё равно отвлеклись.

Женя посмотрела на него очень внимательно, с птичьим каким-то любопытством; полоска жалюзи сухо щёлкнула по пальцам. Медленно кивнула.

– Кстати, а где вы научились так играть?

Вопрос почему-то показался Тульину очень странным. Он открыл было рот —

– но его прервали.

В рекреацию вошёл человек, которого Тульин никогда прежде не видел в BARDO. Он был средних лет, рус и небрит. Особенно же сильно бросалась в глаза его усталость: подобные мешки под глазами бывают только после долгих недель не то разъездов, не то внезапных телефонных звонков.

Либо менеджер, выпускающий ответственный проект, либо человек с бедой.

– Как вы сюда… – хмуро начал Тульин, но незнакомец даже не повернул к нему лицо.

– Змееносец! – кинулся он вместо этого к Жене. – Это же вы – Змееносец? Я вам писал…

Женя покраснела до кончиков ушей. Увидев в этом подтверждение, что он не ошибся, мужчина немного сбавил пыл:

– Я вам писал. Да, я помню, что вы ответили! Но не мог рассказать все детали. Не имею права, по крайней мере в мессенджере… дайте я изложу вам устно – уверен, тогда вы поймёте…

– Не поймёт. А вот я – пойму. Так что лучше изложите мне, – произнёс у него из-за спины голос, не лишённый ироничных ноток. Это, разумеется, была Гамаева.

Она любит приходить, когда её не ждали.

Мужчина обернулся – и по каким-то признакам, которых сам Тульин никогда бы не сумел уловить, безошибочно узнал в Гамаевой начальника. Протянул ей ладонь (Жене не протягивал). Гамаева бесстрастно пожала руку и перевела взгляд.

И Тульин догадался, что шла она за ним.

Мама умерла первой – всего через полтора месяца. Всё произошло так быстро, что она даже не успела помучиться. В конце концов, как объяснял Дане доктор Оскольский, львиная доля страданий онкологических пациентов приходится не на сами опухоли, а на побочные эффекты от них – анемию, дисфункцию органов, издевательство химиотерапией, воспаления из-за введённых антител.

Маму же даже не лечили толком: вспыхнувшая у неё опухоль желудка была «холодной». Это, как объяснил Оскольский, особый тип опухолей: они не выделяют антигенов, поэтому иммунная система организма их до последнего не замечает. Поэтому и холодная – не воспаляется.

Никак себя не проявляет до полного отказа органа.

А когда спохватились, метастазов было уже столько, что пожилой организм и не мог справиться.

Папа держался дольше, но когда маму перевели из его палаты, что-то сломалось и в нём. Подобное случается у пожилых людей, даже если те полностью здоровы, объяснял Оскольский. Ну, насколько пожилые люди вообще бывают здоровы. Психосоматика что-то выворачивает так капитально, что организм просто гаснет.

Впрочем, у папы тоже нашли опухоли: в лёгких, печени и, возможно, в мозгу. Чтобы оценить последнюю, требовалось разрешение от Дани на вскрытие.

Его ведь даже не предупредили специально, не вызвали звонком – он приехал в гости к родителям как обычно, раз в две недели, с апельсинами и флешкой сериалов, хотя здесь у пациентов был, конечно, интернет, но приятнее же смотреть то, что насоветовал тебе любимый сын. А потом этот бесформенный мешок апельсинов лежал на чересчур солидном для медицинского офиса столе, ведь не на пол же его ставить, а на спинку стула Даня повесить не догадался.

И Оскольский объяснял, серьёзно подкручивал ус и объяснял, что сама по себе теломеразная терапия не могла вызвать такие результаты – только ускорить и без того шедшие в организме процессы, понимаете? Вам же объясняли, как это работает? Теломераза – катализатор, но не причина. Нехорошие процессы уже происходили. Они вышли бы на поверхность – так или иначе. Просто вышли так.

И, к сожалению, эти печальные результаты не отменяют нашего с вами контракта – к которому мы вернёмся через пятнадцать-двадцать лет. Не волнуйтесь, к тому времени багаж наших знаний пополнится очень существенно.

Даня чуть не расхохотался тогда – такой абсурдной показалась ему мысль, что он может об этом волноваться, что он вообще о чём-то может волноваться. Что он может переживать или плакать, что ему нужно сочувствие – когда на деле лицо растягивает непреодолимой, идиотской, мучительной улыбкой.

В животе у него, как изжога, припекал красный стыд.

Ты же сам всё понимал, правда?

«Организм – штука сложная, в нём всё взаимосвязано…» – «Мам, ты же образованный человек!» Не бывает же в мире спасения от всех болезней и бед. Ты так ругал их за то, что они ведутся на аферистов, на непроверенные данные. Хватаются за слишком невероятные, слишком хорошие предложения, чудо-таблетки и магические стимуляторы, способные разом вылечить все проблемы.

А ты?

Что сделал ты?

В хосписе под Питером до сих пор жива была мамина мама – как ты ей об этом расскажешь? Как объяснишь, почему защищавший «Одравит» академик Карпов – шулер и аферист, а американскому доктору Грегу Шарпу ты поверил?

Тебя убедило длинное умное слово «теломераза»? Что же тогда не «дефенестрация»?

Он зачем-то нелепо, бессмысленно, с хамским надрывом потребовал с Шарпом личной встречи. С нотой не то раздражения, не то жалости Оскольский ответил, что Шарпа в московском офисе нет и в ближайшие полгода приезжать он не намеревается.

Разумеется.

«Но как же… всё это эссе про Плеяд, про катастеризм…»

А эссе вообще писал какой-то случайный копирайтер с биржи фрилансеров. Вы же понимаете, что любую деятельность нужно продвигать, позиционировать. Нет, мы нигде не соврали. Вы же сами произносили слово «риск» – вы что, не знаете, что оно значит?

Наверное, доктор Грег Шарп всё же не был ни мошенником, ни аферистом – разве что популистом, чрезмерным радикалом. Верил в свою миссию и поэтому решил перешагнуть через три ступеньки клинических правил, через запреты исследований на людях, через сомнительные и тревожные факторы из чужих исследований.

Ему и самому ведь было уже к пятидесяти.

Может, он просто боялся умереть.

Может, можно было «Плеядам» и не поверить. Не поверить, что терапия лишь ускорила неизбежное. Не поверить, что полученные в результате этой трагедии данные будут чрезвычайно полезны для науки и в итоге продлят сотни жизней. Не поверить сдержанному, но как бы лучащемуся отражённой болью взгляду Оскольского и его ладони у себя на плече.