Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Жалкие остатки роты «D» проделали дыру во вражеском проволочном заграждении и захватили пятьдесят ярдов передового окопа. Меня еще дважды сбивает с ног взрывной волной, один раз отбрасывает в колючее заграждение – очень больно, но в конце концов я выбираюсь оттуда и второй раз в жизни спрыгиваю с присыпанного землей бруствера в немецкую траншею.

Дородный сержант и тощий как щепка рядовой резко поворачиваются ко мне на полусогнутых ногах, словно собираясь пырнуть штыком.

– Спокойно, ребята, – с трудом выговариваю я.

Собственный голос кажется мне чужим, и я уверен, что они ровным счетом ничего не слышат. Две огневые завесы, немецкая и наша, слились в яростный шквал огня и металла на этой миле окопной линии.

Но сержант отводит рукой в сторону винтовку рядового, сам опускает штык и подается ко мне:

– Боже милостивый, сэр! Вы тяжело ранены. Ляжьте, сэр.

В первый момент я исполняюсь уверенности, что он прав и что я умираю, возможно даже, уже умер, но потом я окидываю себя взглядом, и мне приходится потереть грязными костяшками кулака губы, чтобы не расхохотаться или не разрыдаться. Весь мой китель спереди насквозь пропитан кровью капитана Брауна. На моих плечах налипли сгустки мозгового вещества. Из глубокой ссадины на лбу продолжает течь кровь. Ясное дело, в глазах этих физически и психически истощенных людей я выгляжу как помесь краснокожего индейца с демоном ада. Спохватившись, что сейчас не время для смеха, я подаюсь вперед и говорю:

– Доложите обстановку, сержант.

Пожилой мужчина выпрямляется чуть ли не по стойке смирно. Голоса я почти не слышу, больше читаю по губам. Даже сквозь вонь кордита я унюхиваю запах рома, исходящий от него.

– Мы удерживаем этот участок окопа, сэр, – докладывает сержант. – Я и еще человек десять из взвода лейтенанта Холла. Немец продолжает контратаковать, но он особо не усердствует, просто забрасывает нас ручными гранатами, которые легко выкинуть обратно, сэр.

Словно в доказательство последних слов, в траншею залетает немецкая граната с ручкой и, шипя, падает ярдах в трех от нас. Тощий рядовой спокойно отставляет в сторону винтовку, поднимает гранату и швыряет обратно через тыльный траверс. Взрыв следует меньше чем через секунду.

– Они с восьмисекундным запалом, сэр, – сообщает сержант с презрением в голосе. – Фриц предпочитает не держать их в руках дольше секунды-другой. Уйма времени, сэр.

Я киваю и оглядываюсь кругом. Это не Садовые Окопы. Мы находимся, наверное, ярдах в ста от нашей цели наступления. Судя по наспех накиданным здесь земляным мешкам, мы захватили что-то вроде передового наблюдательного окопа. Словно в подтверждение моего предположения, за поворотом раздаются крики, и с полдюжины уцелевших солдат роты «D» отступают в наш маленький сектор траншеи, стреляя из винтовок и бросая гранаты Миллса. Я прижимаюсь к тыльной стенке. Немецкие ручные гранаты залетают к нам и тотчас вышвыриваются обратно; вражеские шестидюймовые снаряды рвутся на «ничейной» полосе в нескольких ярдах позади нас; снаряды наших восемнадцатифунтовок взметают фонтаны земли и ошметки трупов в дюжине ярдов впереди. Мы с сержантом утыкаемся лицами в грязные мешки и ждем, когда осыплются комья земли и осколки.

Потом я поворачиваюсь к сержанту и кричу:

– Где лейтенант Холл?

Меня обдает запахом спиртного.

– Он пошел назад, сэр! Туда, где укрывается рота «C». Какого черта они не идут к нам на подмогу, как было приказано? А, сэр?

Я отмахиваюсь от вопроса.

– Мы будем удерживать этот участок окопа, пока нам не пришлют подкрепление или не прикажут отступить! – кричу я.

Все пятеро собрались около меня. Двое погибли несколько секунд назад, когда к нам залетела граната с более коротким запалом, чем они думали.

Я обвожу взглядом лица бойцов. Они понимают, что мой приказ равносилен смертному приговору, но не выказывают никакого возмущения. Двое отходят к углу, где траншея круто поворачивает справа от нас. Другие двое отходят к углу слева. Сержант начинает снимать патронташи с убитых.

– Боеприпасов не хватит до вечера, – говорит он.

Мне хочется сказать что-нибудь воодушевляющее – ну там «мы продержимся» или «хватит до прибытия роты „А“», – но я просто киваю и иду по траншее, помахивая тростью, а по пути останавливаюсь, чтобы подобрать упавшую под ноги немецкую гранату и швырнуть обратно. Артиллерийский огонь с обеих сторон, направленный на наш участок неглубокого окопа, не стихает, а, наоборот, усиливается. Когда я поднимаю голову и оглядываюсь, один из двух рядовых на нашем левом фланге корчится на земле, держась за пах, превратившийся в кровавое месиво. Его товарищ смотрит на него выпученными от ужаса глазами. С правого фланга доносятся крики на немецком… немцы! .. и стоящий там младший капрал выпускает семь пуль одну за другой. Такое впечатление, будто он молится, но, подойдя ближе, я начинаю разбирать слова литании, произносимой дрожащими сухими губами: «Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“… Отдал бы сейчас правое яйцо за „льюис“…» Он делает еще три выстрела и перезаряжает винтовку.

Я похлопываю младшего капрала по плечу и иду обратно на левый фланг, почти ожидая, что вот сейчас люди в сером спрыгнут с бруствера или выбегут из-за угла и заколют меня штыками, прежде чем я дойду до сержанта. Я помахиваю тростью и тихонько насвистываю. Я очень счастлив.

Моя ладонь лежит на прохладном мраморе перил балконных. На мне один только шелковый халат, тихо шелестящий при каждом моем движении. Ветер продолжает крепчать, мерцающие верхушки деревьев в темноте похожи на гребешки волн, гонимых шквалистым ветром.

– Иди ко мне, – тихо зовет она из комнаты.

Я взглядываю через плечо на колеблемый сквозняком полог кровати, озаренный тусклым светом камина.

– Сейчас. – Я по-прежнему мечтаю о сигарете.

Она не ждет. Я слышу шорох длинного платья-сорочки, и она становится рядом со мной у балконной ограды. Звездный свет очерчивает нежную скулу и мягко отблескивает в спутанных волосах. Ее глаза влажно сияют. Она накрывает мою руку своей, и я чувствую одновременно тепло ее ладони и прохладу мрамора.

– Это нечестно, – говорю я наконец.

– Ты о чем, любимый?

Я не смотрю на нее:

– Нечестно склонять мужчин к любовному акту, чтобы отнять у них жизнь.

Мне кажется, я почти слышу насмешку в молчании Прекрасной Дамы, но, когда я наконец поворачиваюсь к ней, на ее потупленном лице нет ни тени насмешки. Я чувствую, как дрожат ее пальцы на моей руке.

– Разве можно отнять – давая? – спрашивает она.

Я убираю руку и перевожу взгляд на темный лес.

– Софистика, – бормочу я.