Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

– Я считаю, раз нас отпустили, значит испытание пройдено.

– Отпустили? – повторил Хемингс. – Да нас вышвырнули пинком.

Бербенк сказал:

– Я пошел спать.

Раздались нестройные возгласы одобрения, и все побрели к своим койкам. Некоторые от усталости рухнули на диваны или на палубу и мгновенно уснули.

Я поймал Аглаю до того, как она скрылась в своей каютке, и попросил спуститься со мной к «Музе». Аглая нехотя согласилась.

– Ты мне доверяешь? – спросил я, когда мы добрались до места.

Странно было находиться с ней наедине в тусклом голубом полусвете, всего в нескольких футах от плавающей обнаженной фигуры.

Она не ответила, и я повторил вопрос.

– Уилбр, что тебе нужно? – ответила Аглая. – Я устала. Очень устала.

Я подумал, что у нее были все основания устать. Она играла важные роли во всех четырех пьесах, которые мы показали за трое бесконечных, бессонных, невероятных суток.

– Если ты привел меня сюда, чтобы… – начала она предостерегающим тоном.

Тут из люка над головой появился драгоман и начал слезать по лестнице. Я его не звал.

Я повернулся к «Музе». Трещинки от лопаты дальше не пошли. Наверное, метастекло выдержало бы тысячу ударов лопатой.

– Мы здесь, – сказал я нагой фигуре.

– В безмерной отдаленности одна-единственная звезда стоит в зените, – произнес драгоман голосом «Музы» с точностью до ее новой девической энергии. – Это и есть тот единственный Бог этого одного человека, это есть его мир, его Плерома, его божественность.

Я помнил эти слова так хорошо, что мог бы сам их повторить. Кто угодно из нас мог бы. Это было из «Седьмого наставления мертвым» святого Юнга.

– Ничто не стоит меж человеком и его единственным Богом, ежели только способен человек отвести глаза от полыхающего образа Абраксаса, – звучал голос «Музы» изо рта драгомана.

Видимо, она говорила с нами таким образом, чтобы не слышали остальные на корабле. Но зачем? К чему эта проповедь?

Аглая взглянула на меня с растущей тревогой. Ей не нравилась проповедь, идущая от души корабля. Не нравилась она и мне. Я тряхнул головой, чтобы показать Аглае мою растерянность.

– Человек здесь, – сказала «Муза». Это был предпоследний стих «Седьмого наставления», слово в слово. – А Бог там. Слабость и ничтожность здесь, бесконечная творящая сила там. Здесь все – тьма, хлад и ненастье, там все – Солнце.

– «Муза», – начала Аглая, – зачем ты…

– На том приумолкли мертвые, – продолжала «Муза», как будто Аглая и не говорила, – и развеялись, подобно дыму, над костром пастуха, что в ночи сторожил свое стадо.

– Аминь, – машинально ответили мы с Аглаей.

– Анаграмма. – «Муза» понизила голос, завершая «Седьмое наставление» священной тайной припиской: – Nahtriheccunde. Gahinneverahtunin. Zehgessurklach. Zunnus .

По всему кораблю взвыли сирены. К ним добавились другие аварийные сигналы. Голос «Музы» – вероятно, старый, записанный, взволнованный, несмотря на то что лицо за метастеклом оставалось спокойным, – закричал:

– Тревога! Тревога! Шлюзы открываются! Шлюзы открываются! Мы в Плероме, и все люки и шлюзы открываются! Тревога!

Тут нейроволоконные нити драгомана скользнули через мои кожу и мясо к нервам в основании черепа. Я видел, как они обвили нежную шейку Аглаи и проникли в нее тоже. Другие нити от головы драгомана потянулись к метастеклу и, пронзив ее, вошли в маленькие белые груди «Музы».

– Тревога! Шлюзы открываются. Все люки открываются. Мы в Плероме. Давление воздуха падает. Надеть защитные костюмы. Тревога! Все люки… – на полную мощность орал записанный голос, но слова звучали все тише и наконец совсем смолкли, когда последний воздух с шипением вырвался в открытые люки и шлюзы, а золотистый вакуум Плеромы наполнил пустотой все отсеки и все наши задыхающиеся легкие.

– Выходите! – приказал голос, но выйти могли только я, Аглая и драгоман.

Остальные, наверное, умерли, их легкие, глаза и барабанные перепонки лопнули. А может, застыли в густом вакууме Плеромы, как насекомые в янтаре. В любом случае они не могли двинуться.

Мы с Аглаей могли, поэтому взобрались по лестнице, проплыли через золотистое ничто к шлюзу и из него в Бездну. Казалось, на это ушла вечность, но никто не спешил. Драгоман последовал за нами. Он легко продвигался в золотистом ничто, размашисто, как пловец, загребая длинными плоскими пальцами и ступнями.

Снаружи ждал Абраксас. Я не удивился и чувствовал, что Аглая тоже не удивилась, как не удивилась и «Муза». Почему-то я знал, что та по-прежнему за нами наблюдает, хотя для заключенных внутри ее приборы внешнего видения не работали.

Когда я говорю, что мы вышли – или выплыли – в Бездну, в Плерому, это совершенно не передает наших ощущений. Бездна, или Плерома, – не отсутствие, а Полнота сверх всякой меры. Она наполнила нам рот, легкие, глаза и каждую клетку. Перемещение в ней требовало не движений, а воли. Снаружи корабля не было верха и низа, не было сторон. Мы с Аглаей пожелали и поплыли через золотистую полноту к длинному серому изгибу внешнего корпуса корабля – единственного, помимо Абраксаса и нас, осквернявшего невыразимую абсолютность Плеромы. Корпус мог служить нам полом, если на него встать, стеной, если к нему прислониться, потолком, если бы нам так захотелось. Он давал нам систему координат. Все остальное, помимо ждущего Абраксаса, было… невыразимым.

Я заучил это слово из катехизиса еще ребенком, но до сей минуты не понимал. Несмотря на головокружение, мне вспомнились слова нашего гностического пророка Василида, как процитировал их Ипполит за тысячи лет до того, как после контакта они обрели контекст.

То, что невозможно даже выразить, мы не называем «Невыразимым», тем, что за пределами всякого выражения. Имена не достаточны для этого мира…

Не было ничего, ни материи, ни сущности, ничего субстанционального, ничего сложного, ничего простого, ничего несложного, ничего не невоспринимаемого, не было ни человека, ни ангела, ни бога, ничего такого, что можно поименовать, воспринять органами чувств или помыслить, и, следовательно, ничего такого, что можно было бы описать даже самым утонченным образом, Не-Сущий Бог без разума, без восприятия, без воли, без решения, без стремления, без желания «пожелал» сотворить мир .

Это примерно описывало Плерому, в которой плавали мы с Аглаей: поле одновременно безграничное, безличное, не поддающееся определению и абсолютно трансцендентное. Эйн-Соф иудейской каббалы, тибетская, монгольская и буддийская «Предвечная Матерь-Рождающая, сокрытая в своих Покровах, Вечно-Невидимых, спящая в Бесконечных Недрах Продолжительности».

И это же примерно описывало Абраксаса.

В Абраксасе – в том воплощении, в котором Он решил нам предстать, – не было ничего неожиданного. Перед нами стоял Небесный Шантеклер, прямиком с фресок гностических церквей по всему Теллу: маленький по меркам явленных абсолютных богов, всего шесть футов ростом, чуть ниже меня, и полностью соответствующий нашим изображениям, начиная с петушьей головы и свернутых кольцами змеевидных ног и заканчивая плетью в одной нечеловеческой руке и щитом в другой. Многолучевые звезды и восьмерица – символ прохождения семи планет – были не за ним, а на щите, но в центре большого золотого щита располагалось сложное узорчатое изображение солнца. Глаза у Абраксаса были не петушьи, а скорее хищные львиные, рот больше напоминал клюв, но с львиными зубами и языком.