Михаил Зуев - Канун

Андрей машинально достал из кармана сигарету, закурил и неожиданно заплакал. Он понял – что с ним, в чем дело. Впервые за долгие годы кто-то посторонний, незнакомый, внезапно проявил о нем совершенно искреннюю, совершенно бескорыстную и при этом совершенно мужскую заботу – как заботится отец о своем ребенке. И тут твои сто девяносто роста, сто веса и сорок пять возраста не идут в счет. Ну никак. Потому что если о тебе заботятся, словно о ребенке, ты – хочешь или не хочешь – ненадолго становишься ребенком. Вот от этого, забытого за годы, чувства и плакал Андрей.

Отец Андрея ушел из жизни двенадцать лет назад. Если спросить: а ты любил своего отца? – то он не нашелся бы, что ответить. С отцом в его жизни было связано многое: и походы с палатками, кострами и котелками ухи над огнем; и делание школьных уроков, потому что папа, наверное, знал всё; и кино – Тарковский, Антониони, Феллини, Линч – и куча вопросов и споров после; и его извечное «я тут тебе книжонку одну любопытную нашел»; и не смолкавший дома «Пинк Флойд».

Но любил ли он отца? Андрей не мог ответить. Отец просто был. Сначала его было много, потом меньше, позже, когда Андрей стал жить с Аэлитой, у отца исчезло лицо, и остался лишь голос в телефонной трубке, и то нечасто. А потом отец умер.

Андрей не плакал тогда. Он выполнил все печальные формальности. Получив через неделю урну, сам отнес ее в колумбарий, поставил в нишу, закрыл плитой и замазал швы алебастром. Андрей не плакал. Просто там, глубоко внутри, там, где были следы отца, образовались пустоты, словно полыньи в зимней реке. Постепенно они стали затягиваться льдом, еще спустя какое-то время тонкий лед стал прочнее – но пустоты под ним остались. И хватило всего одной встречи, одного короткого вечера, наполненного теплом старшего мужчины, чтобы полыньи снова вскрылись и всё оно снова заболело – как-то по-новому, не так остро, как тогда, но ощутимо.

Странно, но эта боль не мучила Андрея. Где-то в глубине себя он понимал – и не требовалось ему никаких доказательств – что раз болит, то не всё еще в нем, с ним и для него потеряно.

Росинант мягко катил по шоссе в сторону Пейи. Док привалился плечом к двери и рассеянно смотрел на дорогу, набегающую на автомобиль в лучах острого света фар. После заводного джингла: «Ninety! Ninety point eight FM! Sunshine! Sunshine radio! [17]» неповторимый голос запел:

Человек за рулем вопросительно повернул лицо к Доку.

– Да, – утвердительно кивнул ему Док.

Кадри разорвала картон замерзшей коробки с пиццей, открыла духовку, заляпанную жиром и копотью, зажгла газ, бросила мерзлый блин на противень. Достала было сигарету, но передумала курить в клетушке – потолок низко нависал над головой, это раздражало. Кадри взяла со стола банку пива, толкнула дверь кухни, ведущую в сад, и вышла наружу.

То, куда она попала, можно было назвать садом, только если обладать развитым воображением. Крохотный квадратный пятачок, ограниченный с трех сторон оштукатуренной оградой в человеческий рост, а с четвертой – стеной домика, был завален всяческим старым хламом. Из-под него пробивался бурьян, а там, где хлама и бурьяна по какому-то недоразумению не было, торчали засохшие веники, когда-то бывшие кустами роз. Еще там были брошены два плетеных кресла, одно из них почему-то сохранило лишь три ноги, а вместо четвертой какой-то добрый человек подложил подпорку из красных кирпичей.

Кадри опустилась в кресло, натужно скрипнувшее под ее тяжестью. Халат, наброшенный на голое тело, распахнулся, плетеное сиденье в нескольких местах укололо девушку в ягодицы. Кадри поморщилась. Вот только занозы мне в задницу не хватает. Закурила, глубоко затянулась. После паузы выпустила дым, открыла пиво, глотнула пару раз и достала телефон.

– Hallo! [19] Алло! (эст.) – послышалось в динамике.

Кадри молчала.

– Rääkige siis! [20] Ну, говорите же! (эст.)

– Мама, это я.

Теперь замолчала мать. Было слышно, как она тяжело, со свистом дышит в микрофон.

– Мама…

– Кадри, ты приедешь на Рождество?

– Мама, я не знаю еще.

Кадри знала. И мать знала тоже. От этого было еще тошнее, еще горче. Вот сидят разделенные тремя тысячами километров две женщины, когда-то бывшие родными – старая и стареющая. Две женщины. У одной за окном снег, на душе зима. А у другой – окна и того нет. Пыль да хлам.

– Мама, мне тринадцатую зарплату на следующей неделе переведут, я сразу вышлю…

– Tänan sind kallis [21].

– Мама, ты больше не кашляешь?

– Кашляю, меньше. Мне вчера Света звонила. У нее старшая рожает скоро.

– Я знаю, мама.

– Как ни позвонит – все одно и то же. Приезжай да приезжай.

– А ты что?

– А я что? Отъездилась я, похоже.

– Мам, ну зачем ты так?

– Я на Пярнамяэ была. Памятник подновили. Оградку поправили.

– Мама, холодно сейчас ездить. Далеко-то как.

– Ну а что? А как иначе? Он сам ко мне не придет. Саша, Сашенька!.. – и тихо-тихо заплакала, будто ребенка обидели.

– Мама…

– Ладно, милая. Ты звони из твоей весны. У меня от голоса твоего дом весь будто незабудками и подснежниками расцветает.

– Мамочка, я люблю тебя!

– Да хранит тебя Господь на всех путях, дитя мое.

Дневной свет стал мутным и радужным, преломленный слезами, как призмами. Из двери легонько потянуло гарью.

– Блядь, пицца! – В три тигриных прыжка Кадри доскакала до духовки, распахнула с грохотом, схватила со стола грязное полотенце, выхватила противень, обожгла руку.

– Михалис, ты там совсем залип, да? Я в саду была! А тебе два шага. Нет же, вот уже воняет, а тебе жопу оторвать лень! Ты дебил, что ли?! Kuradi türa! [22] Чертова залупа! (эст.)

Зависающий в «World of Tanks» Михалис посмотрел на нее недоуменно, отмахнулся, как от назойливой мухи. Снял наушники:

– Кадри, я что, шеф-повар?! Скажешь тоже. Ты ставила, ты и следи.

– Вот теперь горелое жрать будешь!

– Да ладно, мы не гордые, и так съедим, – Михалис снова повернулся к Кадри, скребя колючий квадратный подбородок. – Слушай, принеси мне к компьютеру, а то у меня катка началась!

– Может, тебе еще и поебаться завернуть?

– Грубая ты, – буркнул Михалис, вернул наушники на место и снова залип в мониторе.

– Не, ну не сука ли! – Кадри с трудом справлялась с горячей волной желания откусить долбаному Михалису голову.

В домике Михалиса в Героскипу – внизу столовая, она же кухня, она же гостиная. Туалет. Наверху две спальни, ванная. Всё. Дом был материн. Отца Михалис не помнил. А мать уже лет семь как уехала к брату. Брат держал большую богатую винодельню в горах, в Лемоне, в тридцати километрах от Пафоса. Сестру-близняшку любил, тем более что она сильно помогала по бизнесу – лоза да бочки были «его», а вот бухгалтерия наводила тоску смертную.