Эрнст Юнгер - Стеклянные пчелы [litres]

В тот страшный вечер, вернее, уже под утро, опять много выпили, разгорячились. Пустые бутылки стояли на столе и вдоль стен, переполненные окурками пепельницы дымили в открытое окно, из которого виднелось нездоровое небо. Очень далеко было от деревенского благоденствия.

Я почти уснул, только шумная компания друзей еще заставляла меня бодрствовать. Вдруг я страшно испугался: в комнате творилось что-то неладное. Так начинает стрекотать приемник, когда поступают первые сигналы бедствия с тонущего корабля, и музыка прерывается сигналами «SOS».

Товарищи умолкли и глядели на Лоренца, а тот пребывал в крайнем возбуждении. Его пытались успокоить, усадить на место, приняв за шутку то, что вообще-то уже требовало помощи опытного врача. Слишком поздно мы обнаружили, что дело дрянь.

Лоренц, который, между прочим, был не пьян и вообще не употреблял спиртного, впал в своего рода транс. За идею свою он больше не сражался. Он все больше жаловался, что не стало добрых людей. Иначе было бы так легко творить добро. Наши отцы должны были нас этому научить. А между тем принести себя в жертву своей эпохе – проще простого. Тогда сомкнется эта трещина, раздробившая мир.

Мы смотрели на него и не понимали, что происходит: не то бессмысленный бред, не то заклинание темных сил.

Он немного успокоился, как будто приготовился к решающей перемене. Улыбнулся и повторил:

– Это же так легко. Я вам покажу. – Потом крикнул: – Да здравствует!

И выбросился из окна.

Не стану повторять, чему он посвятил свой поступок.

Нам казалось, мы спим, в то же время нас как будто ударило током. Мы сидели, как собрание привидений, со взъерошенными волосами в пустой комнате.

Лоренц, самый молодой из нас, был отменный гимнаст. Я часто наблюдал, как он взмывал на брусьях или перемахивал через лошадь. Точно так же он теперь вылетел из мансарды, придержался рукой за подоконник и перемахнул через раму наружу, так что на секунду еще повернулся лицом к окну.

Пять секунд царила тишина, может, семь, не знаю. Хотелось вогнать клин в безжалостное текучее время, чтобы оно утратило свою неумолимую логику, свою необратимость. Потом из глубины двора послышался страшный, тупой и одновременно жесткий удар. Без сомнения, смертельный.

Мы ринулись вниз по лестнице в узкий сумрачный двор. Что за существо корчилось на земле, лучше не рассказывать. Обычно с такой высоты тело падает головой вниз. Лоренцу удалось приземлиться на ноги, он же был превосходный гимнаст. Прыжок со второго, ну, с третьего этажа еще бы мог удаться, но из мансарды – невозможно. Я увидел два белесых стержня, на которых висел его ремень: кости от удара о землю пробили бедра и торчали наружу.

Кто-то стал звать врача, другой – искать пистолет, третий – морфий. Я боялся сойти с ума и убежал в ночь. Этот злосчастный поступок ранил меня в сердце и поверг в шок. Что-то во мне оборвалось, сломалось. Я не могу говорить о нем, как просто об эпизоде мой биографии: вот, мол, сколько бессмысленного творится на свете. Несчастный парень и вправду показал нам пример, пусть даже не тот, какой хотел бы. Он в одно мгновение смог наглядно завершить то, для чего многим из нашего круга пришлось прожить целую жизнь. Он показал нам нашу безысходность.

Я тогда осознал это тоскливое слово «зря». Впервые оно меня пронзило после поражения в войне, когда я увидел все эти сверхчеловеческие усилия и неизбывные страдания, над которыми, как над скалой, усиженной стервятниками, пылала багровая ночь. Это была рана, которая никогда не заживает.

Казалось, мои товарищи отнеслись к этому не так серьезно. Среди участников того происшествия было несколько сильных духом, которые позже заставили о себе говорить. Их как будто какой-то демон объединил. На другой же день они сошлись и порешили вычеркнуть имя Лоренца из наших списков. Самоубийство было для них недопустимым попустительством духу времени.

Потом были убогие похороны на одном из кладбищ на окраине города. Когда стали расходиться, кто-то недоуменно бросил: «Пьяный выпрыгнул из окна» или что-то подобное.

Что касается прочих, они вскоре развили экстраординарную деятельность. О них неслись вести из балтийских провинций, потом из Астурии и из самых отдаленных краев. Не было ни одной авантюры, в которую они не ввязались бы. Но как бы они ни старались, каких бы чудес ни творили, все никак не удавалось стать героями, да и прославиться удавалось все больше там, где они не встречали никакого сопротивления.

Я тогда начал заниматься историей. Я с любопытством стал исследовать, случалось ли уже такое прежде. Среди фигур прошлого меня увлек младший Катон, которому побежденные нравились больше победителей. Вот и мне в моей картине мира поверженные казались проникновеннее и правдивее, а скорбь – истинным способом восприятия – Гектор и Ганнибал, индейцы и буры, Монтесума и Максимилиан Мексиканский. Конечно, в этом и заключается одна из причин моей неудачи. Несчастье заразительно.

По мере того как товарищи мои успокаивались и становились все влиятельнее, они старались привлечь и меня. У них было очень четкое представление о том, кто на что способен. На мой счет полагали, что я – недурной педагог. И это правда. У меня было конкурентное преимущество: я был специалист в своем деле. Хотя и здесь не все так однозначно, это я намекаю, насколько я заслужил такой титул, а насколько нет.

Без сомнения, у меня был природный инструкторский талант – я умел преподать молодым какую-нибудь материю, которую они сперва изучали, а потом овладевали ею до степени мастерства. Конный выезд, конкур, выучка лошадей на местности, устройство танков в деталях и их функционал, наука вождения и артиллерийского огня, поведение под обстрелом и в любом другом опасном пространстве – все это я с легкостью мог преподавать в теории и на практике. Я уже упоминал, что по технической части мы были подкованы почти идеально. Если я ввязывался в историю с каким-нибудь новым изобретением, то точно с прибылью, уж будьте уверены. Меня даже назначили в танковую инспекцию. Мы ездили по оружейным фабрикам и торговались с инженерами за их изобретения.

Сказать по правде, эти изобретения от раза к разу становились все омерзительней. Ничего не поделать: во мне неистребима была примитивная система ценностей старого кавалериста. Сами понимаете, в прежние времена конный был в большом преимуществе перед пешим. Кроме того, у всадника была другая сфера применения. Это сравнимо с изобретением пороха, о чем с полным основанием сожалел Ариосто [9] Итальянский поэт эпохи Возрождения Лудовико Ариосто (XVI век) считал, что огнестрельное оружие изобретено злыми духами и демонами, а порох и вовсе называл «адским» изобретением. . Наступил конец великолепным армиям, какими предводительствовал еще Карл Смелый. Еще проводились дни кавалерии, и я нахожу вполне справедливым, что пехота еще пыталась заявить о себе, пока ей не преподали урок. Но потом кавалерия умерла.