Джеймс Типтри-младший - Счастье - это теплый звездолет

Всадники проезжают мимо ивовой рощи, и дождь на мгновение стихает. Отсюда видны строения, воздвигнутые белыми: форт Силл и огороженный серой каменной стеной загон для скота. В этом загоне исчезали, сдаваясь на милость безжалостного врага, их друзья и родные, семейство за семейством. Мальчишка натягивает поводья, и лошадка останавливается. Из форта выезжает вереница верховых. Позади отец, издав какой-то глухой звук, пытается поднять лук. Мальчик облизывает губы (он уже три дня ничего не ел) и снова посылает лошадку вперед.

Влажный ветер доносит до них приглушенные звуки выстрелов — стреляют на поле к западу от форта. Белые люди убивают лошадей кайова, убивают суть жизни индейцев. Кайова пришел конец. Они были лучшими в мире наездниками, война стала их священным ремеслом. Триста лет назад спустились они с темных гор, раздобыли себе коней и бога и воцарились на тысячи миль вокруг, но так и не уразумели, сколь мрачная и безжалостная сила движет кавалерией США. И вот теперь каойва пришел конец.

Их закалила сама природа, тысячелетия смертей на диких равнинах. Но силы, выпестованной этими смертями, оказалось мало. Бледных солдат закалили еще более смертоносные века в горниле Европы, и они обрушили на индейцев мощь, взлелеянную бесчисленными поколениями людей, которые убивали в ближнем бою, гибли под пятой безжалостных тиранов, умирали от голода и чумы. Так уже случалось и раньше, и еще раньше, и еще раньше, серолицые дети великой смерти волной катятся вперед, завоевывают, рассеиваются по земле.

…Итак, могучий Зверь неистовствует среди пожирающего его пламени, мириады жизней, составляющие его, образуют горнило, где смерти неизбывно все ужасней, жизней все больше. Но теперь что-то изменилось в исполненном боли натиске. Жизнь уже не бежит, но бросается на недруга. Зверь обращается против Врага, безжалостно его преследующего, сражается, пытаясь вырвать из своего сердца Смерть. Отчаянно бьется он, его раны истекают жизнью. Пока Зверь сражается, чтобы спасти частицу себя, Смерть отсекает его члены один за другим. Ибо Смерть — двойник его сущности, она растет так же, как растет Жизнь, и нападает все свирепее, подпитываемая силой, с которой нападают на нее. Зверь и его Враг сцепились в яростной схватке, боль вот-вот сольет их в одно. Вой продолжается, рвутся основы материи. Время ускоряет бег…

Над Средиземным морем раскинулась ночь. Потрепанное суденышко с опаской пробирается мимо засевшего на Кипре врага. Кораблик скрывают дождь и темнота. Он ползет вперед, погасив все огни, на борту никто не издает ни звука. Лишь гудят двигатели да бьют по воде заржавленные винты — только они и могут привлечь внимание держащего блокаду противника. В трюме спрятан драгоценный груз — сбившиеся в кучу молчаливые искорки жизни. Дети. Живые дети, те немногие, кого удалось спасти из шести миллионов, погибших в лагерях смерти, из двадцати миллионов, убитых рейхом. Суденышко пробирается вперед, укутанное тьмой и отчаянием. Вода прибывает, ведь моряки не осмеливаются запустить скрипучие помпы. Под прикрытием ночи кораблик миля за милей скользит под носом у сомкнувшего кольцо врага, везет детей в Палестину.

А где-то на другом краю света уже утро, и высоко в холодном небе одинокий бомбардировщик, отделившись от самолетов сопровождения, поворачивает на запад. Это летит к Хиросиме "Энола Гэй".

…Подстегиваемый болью, усиливаемый смертью Зверь, содрогаясь, бьется с Врагом. С каждой новой пыткой он разрастается, взмывает к новым высотам, одерживает все более блистательные победы над Смертью, но все более свирепо нападает она на него. Вся планета охвачена невидимым пламенем битвы, пожар разгорается все сильнее, пока наконец не вырывается за пределы Земли, не выплескивается в космос. Но Зверю не сбежать, ибо он несет с собой Смерть, подпитывает ее своим огнем. Все ожесточеннее кипит битва, повсюду — на суше, в море, в воздухе. Охваченная величайшей агонией, взмывает она волной живого огня, несущего миру тьму…

— Доктор, это было прекрасно, — едва слышно шепчет старшая операционная сестра, лицо ее закрыто маской.

Хирург не отрывает глаз от зеркала, в котором отражаются руки сшивателя, аккуратно работающего с закрепленными зажимом слоями. "Лаб-даб, лаб-даб". Хирург бросает быстрый взгляд на монитор с биопоказателями, проверяет плазмаферез, оглядывается на сосредоточенных анестезиологов со специальными гарнитурами на головах, снова зорко всматривается в зеркало. Взгляд его насторожен, но на самом деле все уже позади. Это успех, грандиозный успех. Теперь органы ребенка будут функционировать как надо, умирающий вернется к жизни. Еще одна невозможная победа.

Старшая сестра снова восхищенно вздыхает, отгоняя от себя непрошеную мысль — мысль о миллионах других детей, умирающих в эту самую секунду от голода и болезней. О здоровых детях, не обреченных с рождения, как этот пациент, о совершенно здоровых детях, тем не менее неизбежно умирающих миллионами от недостатка еды и заботы. Не нужно об этом думать. Мы здесь спасаем жизни. Делаем все возможное.

Операционная звукоизолирована, сюда не должен проникать городской шум, и все же он проникает — слабое настырное жужжание. Сестра рассеянно подмечает в этом жужжании новую ноту — странное высокое попискивание. Позади переминаются интерны. Раздается чей-то взволнованный шепот. Хирург не отводит взгляда от зеркала, но лицо, закрытое маской, напряжено. Сестра должна защитить доктора, не допустить, чтобы его отвлекали. Осторожно — так, чтобы форма не шуршала, — она разворачивается к нарушителям спокойствия. В коридоре кто-то кричит.

— Тише! — шипит сестра едва слышно, но свирепо, прожигая интернов взглядом своих серых глаз.

И тут она вспоминает, что это за неумолчное попискивание — сирена, предупреждающая об атаке с воздуха. Это значит, что осталось двадцать минут, что откуда-то с другого конца света, из чужих земель вылетели снаряды. Но это же не всерьез! Наверняка просто учебная тревога. Сирена, конечно же ревет очень громко, но нельзя отвлекать врача в операционной.

Пусть устраивают свою учебную тревогу потом, за двадцать минут тут не управиться.

— Тише, — снова сурово шепчет она.

Интерны замирают. Довольная сестра поворачивается к пациенту. Она держится гордо и не обращает внимания на усталость, на приглушенный пронзительный вой, даже на жуткую вспышку в самом конце не обращает внимания, когда высоко наверху свет взрезает потолочные швы.

…И распавшийся на части Зверь падает, разлетается вместе со своим Врагом на миллиарды кипящих, выкипающих обрывков, которые меняют форму, озаренные огнями миллиардов смертей. И все же Зверь по-прежнему един, един в своей агонии и нескончаемой жизни. Глубинная его сердцевина обнажена перед смертоносными силами, но он до сих пор бьется, еще отчаяннее, еще свирепее терзает Смерть, которая гасит вновь рожденные мимолетные жизни. Сражение достигает наивысшего накала и наконец вторгается в сокровенные глубины естества. Вот он — пик, бесконечное терзание рождает бесконечный отклик. Наконец-то Зверь пробился к самой сути своего Врага и присвоил ее. Наступает последний миг просветления. Жизнь поглощает Смерть и забирает себе сердце древнего недруга…