Колсон Уайтхед - Подземная железная дорога [litres]

– Плохо дело, – выпалил запыхавшийся станционный смотритель прямо с порога. – Один из их шайки примчался сразу после нашего разговора. Тот еще типчик, на шее ожерелье из отрезанных ушей, как у индейца. Остальным сказал, что стало ясно, где тебя найти. Они поехали на встречу со своим главным, этим Риджуэем. Не понимаю откуда, но они знают, кто ты такая.

Кора беспокойно вертела в руках вырезанную Цезарем плошку.

– Сейчас вся шайка в сборе, – продолжал Сэм. – Цезаря я не видел, но мы еще раньше договаривались, в случае чего он придет либо в салун, либо сюда, так что наверняка он уже на подходе.

Чтоб не разминуться, Сэм решил вернуться в «Дрейф» и подождать его.

– Кто-нибудь мог заметить, как мы разговаривали? – спросила Кора.

– Спустись-ка ты лучше на платформу.

Вдвоем они оттащили в сторону кухонный стол и толстый серый ковер, потом откинули крышку люка, которая никак не хотела поддаваться. Снизу потянуло затхлым воздухом; фитилек свечи заплясал. Кора схватила какую-то еду, фонарь и шагнула в темноту. Крышка над ее головой опустилась, и было слышно, как встает на прежнее место стол.

Она ни разу не была в церкви для цветных. На плантации Рэндаллов молиться запрещалось, чтобы не поощрять непрошеных мыслей об освобождении, а по приезде в Южную Каролину ей даже в голову не приходило сходить в церковь. Цветные смотрели на это косо, но ей давно стало плевать, как на нее смотрят. Может, сейчас надо молиться? На платформе было слишком темно, чтобы разобрать, где вход в тоннель. Сколько им понадобится времени, чтобы вычислить Цезаря? Как быстро он сможет бежать? Она знала, что в самых крайних случаях люди дают обеты. Это что-то вроде сделки, чтобы спала лихорадка у младенца, чтобы прекратил лютовать надсмотрщик, чтобы вырваться из ада невольничьей жизни. Правда, никаких плодов эти сделки не приносили. Лихорадку сбить порой удавалось, а плантации как стояли, так и стоят. Поэтому она не молилась.

За ожиданием она не заметила, как заснула. Проснувшись, она прокралась на цыпочках по лестнице, притулилась на верхней ступеньке, точно под крышкой, и сидела, жадно вслушиваясь. Там, наверху, еще была ночь, а может, уже наступил день. Кору мучили голод и жажда. Она пожевала хлеба с колбасой.

Так, двигаясь вверх-вниз по лестнице, то припадая ухом к потайной дверце, то отходя от нее, она коротала час за часом. Доев последние крохи, она впала в полное отчаянье, раз за разом обращаясь в слух под дверью, но оттуда не доносилось ни звука.

Разбудил ее грохот, разорвавший пустоту. Там, наверху, был не один человек и не двое, их было много, очень много. Они громко орали, обшаривая дом, переворачивая мебель и круша шкафы. Стоял страшный шум, который был совсем рядом. Кора сползла вниз и съежилась у подножия лестницы. Слов погромщиков она разобрать не могла. Потом они ушли. Стыки в двери не пропускали ни единого луча света. Запаха дыма она не почувствовала, только услыхала звон бьющегося стекла и треск горящего дерева.

Там, наверху, дом был объят пламенем.

Анатомический театр Прокторского медицинского колледжа находился в трех кварталах от главного здания, почти в тупике, второй дом от конца. Поступить в Проктор было проще, чем на более престижные медицинские факультеты в Бостоне. От желающих отбоя не было, и студентов становилось все больше. По условиям стипендии учащийся Алоизиус Стивенс должен был работать по ночам. Администрация колледжа предоставляла ему льготы по оплате обучения и место для занятий – ночные смены, как правило, проходили спокойно и не отвлекали от книг, – а взамен получала сотрудника, который ночью сможет принимать трупы.

Карпентер со своей труповозкой приезжал под утро, почти перед самым рассветом, когда жители квартала должны были вот-вот проснуться, но сегодня прибыл около полуночи. Стивенс погасил лампу в прозекторской и побежал вверх по лестнице. Он чуть не забыл теплое кашне, потом спохватился, потому что погоды стояли холодные. Осень словно напоминала им, что приближается суровое время года. С утра шел дождь, и Стивенс отчаянно надеялся, что дорога не раскисла, потому что у единственной пары башмаков подметки были в плачевном состоянии.

Карпентер и его подручный Кобб ждали на облучке. Стивенс со своими инструментами сел в повозку. Он согнулся в три погибели и сидел так, пока они не отъехали на почтительное расстояние, когда можно было не опасаться, что кто-то из студентов или преподавателей попадется им на пути. Время было позднее, но заезжий ученый из Чикаго нынче вечером читал лекцию про скелет, и после нее публика еще вполне могла кочевать по местным салунам. Стивенс досадовал, что лекцию известного анатома ему не довелось посетить – условия его контракта частенько лишали его возможности присутствовать на вечерних выступлениях приглашенных знаменитостей, – но предвкушение денег несколько скрашивало разочарование. Большинство его соучеников происходили из состоятельных семей Массачусетса, так что о крыше над головой и куске хлеба могли себе позволить не заботиться. Когда повозка проезжала мимо салуна «У Макгинти», откуда доносились взрывы смеха, Стивенс надвинул шляпу на глаза, пряча лицо.

– Мы сегодня в Конкорд, – сказал Кобб, обернувшись к Стивенсу и протягивая ему флягу.

Обычно по соображениям безопасности Стивенс неизменно отказывался, когда Кобб предлагал ему отхлебнуть из горлышка, поскольку, хоть и был еще студентом, смог верно диагностировать заболевания, которыми явно страдал его подельник. Но сегодня ветер задувал слишком уж сильно и зло, и до возвращения в анатомический театр им предстояло долгие часы месить на холоде грязь. Стивенс сделал большой глоток и поперхнулся. В горле горело огнем.

– Что это? – выдавил он.

Кобб с Карпентером прыснули.

– Брат мой двоюродный сочинил. Крепковато на твой вкус?

Скорее всего, нынче вечером он просто слил вместе недопитые остатки из всех стаканов в салуне, а теперь потешался. Но за розыгрыш Стивенс был не в претензии. За те месяцы, что они работали вместе, Кобб проникся к нему симпатией. Он представлял себе реакцию юноши, когда Карпентер срочно высвистывал его, потому что их третий подельник либо пьян в стельку, либо сидит в кутузке, либо по каким-то иным причинам своей роли в их ночных экспедициях выполнить не может. Кто бы мог подумать, что лощеный богатенький мальчик сумеет так крепко держать язык за зубами (богатым Стивенс не был, да и лоск его пока был исключительно плодом воображения)? В городе за похищение трупов недавно стали приговаривать к повешенью, и поскольку трупы висельников впоследствии передавались в анатомические театры для учебных вскрытий, в работе Стивенса можно было при желании усмотреть некоторую логику или иронию судьбы.