Егор Радов - Змеесос [litres]

– Хорошо! – крикнул Миша и вышел вон из камеры. Он шел по коридору куда-то вдаль, наблюдая лампочки, вкрученные в потолок, и двери других камер, в которых томились различные узники или арестанты. Ефрейтор шел за ним, стуча своими ногами.

– Послушайте, – вдруг спросил Миша. – А где мои личности, с которыми я общался на политические темы?

– Эх, друг мой, – печально отвечал ефрейтор. – Сейчас бы вы могли о них похлопотать… Но боюсь, что они уже обрублены и представляют мало интереса…

– Ну и хрен с ними, – сказал Миша, продолжив путь. И так они шли и шли, мимо камер, стен и лампочек, и в конце концов коридор кончился, как и все остальное, и большая комната предстала перед этими двумя особями, раскрыв свой простор, словно открытый космос.

– Я сделал! – громко сказав ефрейтор, выйдя вперед. – Это он? Вот.

– Любимый мой! – крикнул прекрасный девичий голос. – Неужели это ты, неужели ты здесь, неужели это правда? Приди же ко мне, будь со мной, возьми мою руку. Я счастлива, как совершенная звезда.

Миша Оно посмотрел и увидел лучшее для себя гениальное лицо. Это лицо говорило слова; это была Антонина, и она стояла перед ним. В это же время Артем Эрия умер.

Возникло радостное замешательство, странное оцепенение, некоторый перерыв. Вдали отсюда ефрейтор сидел на гауптвахте, Иаковлев был. Возникло благословенное узнавание, веселая встреча, неожиданное событие. Антонина в лиловом платье стояла, возвышенно улыбаясь, и ефрейтор одобрительно свистел. В детстве он собирал марки. Возникло что-то чудесное, приятное, значительное, словно неожиданный свет после казни. Антонина стояла перед ефрейтором в платье и улыбалась, как загадочная дама. В комнате был свет.

– Миша, я же тебе писала, что найду тебя! – воскликнула Антонина, сделав книксен. – Я освобождаю тебя, пойдем же скорее; там весна, там солнце, там веселое вино и чудеса!

– Нет, негодяйка! – громко сказал Оно, отпрянув. – Я с тобой не пойду; ты заразила меня «копцом», и я еле вылечился!

– Как?! – крикнула Антонина, побелев. – Что?!

Она перестала улыбаться, ощущая выразительное действие леденящего нервы обвинения, которое ей было только что брошено в лицо найденным любимым. Это было воистину ужасно! Она достала пудреницу, потом положила ее обратно, потом снова слегка улыбнулась и тихо сказала:

– Я этого не знала… Прости меня… Но откуда же… Наверное, это Узюк… Или Семен Дыбченко… Неужели Аня Дай? Нет, нет, нет… Это – Лоно, это он… Точно… Или Нечипаило…

– Так ты не знала об этом? – дрожащим голосом спросил Миша.

– Да нет, конечно; откуда… Неужели это – ««копец»?! Это очень плохо… Здесь, в тоталитарной зоне, его невозможно вылечить просто так, кроме того, за факт болезни еще и сажают в тюрьму. Но меня-то это не волнует, у меня есть подруги…

– А тюрьма?! – крикнул Миша, не смотря на ефрейтора. Антонина усмехнулась, посмотрев на ефрейтора, который опустил взгляд в пол.

– Я дочь самого главного человека здесь! Какая еще тюрьма! Мой отец – Первый Консул парламента!

– Неужели, – удивился Миша, подойдя к девушке.

– Да, – сказала Антонина, кладя руку на его талию. – Прости меня, дорогой, милый, родной, я не знала, если б я знала, я бы никогда этого не сделала, но все к лучшему; обещаю тебе, что буду здорова через день, любимый мой… Ведь ты больше не сердишься?!

– Хорошо, – прошептал Миша, посмотрев направо.

– Ура! Ведь теперь мы друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья?

– Да, – сказал Миша, поцеловав руку Антонины и ощутив приятное тепло и запах.

Через какое-то время они шли вперед по улице, которая была бескрайней, как степь, и сияла под солнечным светом, отражая его, как Луна. Кругом цвела великая весна, пронизывающая окружающее, словно несуществующий мировой эфир. Деревья будто приглашали выпить вина, и запахи утраченного снега, сочетаясь с дымом шашлыков и клейким ароматом почек на ветках, составляли единый сложный букет, заставляющий кайфовать обонятельные рецепторы любого индивида.

– Ты посмотри, какая прелесть, какая весна, какой свет! – восклицала Антонина, беря Мишу за руку.

– Замечательно, – говорил Миша. – Но я люблю все. Мне нравится прелесть весны также, как и гнусность осени или непонятность переходных времен.

– Поехали вон из этого мира!.. – кричала Антонина, смеясь, и начинала прыгать и бегать, словно была недавно родившейся девицей.

– Давай сядем в лужи, представив, что это – жидкая среда, – говорил Миша, хлопая себя по бедрам.

– Ура! – кричала Антонина, скача вперед.

– Надо стать всем, – бурчал Миша, смотря в центр тополя. – Надо быть тут или там. Да здравствует наш рай!

– Давай целоваться, поскольку это – лучшее воспоминание, существующее внутри нас! – предлагала Антонина, остановившись.

Она подошла к кирпичной стене, воздев по краям руки; закрыла глаза, словно медитируя или готовясь воспринять высшее, и Миша медленно подошел к ней, как друг или единственный кавалер, будто собираясь пригласить ее на танец или предложить руку; и он обнял ее талию и приник к ней телом, и их одежды соприкоснулись, как встретившиеся любовники; и он губами тронул ее губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее лишь поцелую, в отличие от процессов, связанных с похотью и долгом, придало всему этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг!

Он целовал ее то бешено, будто старался вернуть к жизни утопившегося друга, то мягко и неслышно – тихим ласковым прикосновением, как икону; то лениво застыв с ней в некоем статус-кво, словно желая остаться в таком положении навечно, то неумело, как порывистый мальчик, не знающий, что делать с разрешенной ему любовью. Она была податлива и агрессивна, и ее губы то превращались в орган любви, то становились лучшей частью гениального красивого лица. Краем своего взора он видел кирпич стены, и любимое плечо в одежде, и все было слишком реально; а кругом была подлинная весна.

Наконец поцелуй кончился, они счастливо вздохнули, радуясь совершенному поступку, и отступили от стены.

– Дальше, – сказала Антонина, взяла Оно за руку, и они пошли вперед по дороге среди деревьев и домов.

– Послушай, – спросил Миша озабоченно. – А ты не заразишь меня снова «копцом», после этого сладкого поцелуя? Хотя я и не могу им заболеть больше никогда, как сказал Яковлев, я все-таки в это не верю.

– Не знаю, – усмехнулась Антонина. – По-моему, он так не передается. Кроме того, возможно, Яковлев прав.