Андреас Эшбах - Аквамарин

– Ну ничего себе! – раздается вдруг голос над моим ухом. – Саха! Что ты тут делаешь?

Я поворачиваю голову. О нет – это доктор Уолш! Он, наверно, как раз возвращался из своего клуба. Его лицо раскраснелось, взгляд слегка осоловевший. Видно, сегодня он разрешил себе обильную трапезу и пару стаканчиков винца. Как уже говорила, алкоголь – это традиционный наркотик и важная часть культуры в Зоне.

– Здрасьте, доктор Уолш, – говорю я с напускной холодностью.

Но он, к сожалению, совершенно не замечает, что ему не рады, напротив, с интересом меня рассматривает и спрашивает:

– Ну и как твои дела?

– Хорошо, – отвечаю я. Еще лучше было бы, если бы никто не портил своим присутствием мою закрытую вечеринку-с-самой-собой, но этого я, конечно, вслух не произношу.

– С легкими никаких проблем? Больше ничего не беспокоит?

– Нет.

– Ну и отличненько. – Доктор Уолш снимает соломенную шляпу, проводит рукой по редеющим рыжеватым волосам и возвращает шляпу на место. – И всё-таки я при случае хотел бы тебя еще раз осмотреть. В первую очередь твои… ну, твои раны . – Он так произносит это слово, что у меня появляются мурашки.

– Зачем? – спрашиваю я. – Что с ними не так?

– Ну, понимаешь, – начинает доктор Уолш и откашливается. – В этом всё и дело. Что с ними не так? – Он чешет затылок. – Они меня заинтересовали, понимаешь? Я навел справки. У нас в клубе есть один металлург, опытный специалист. Работает в «Тоути Индастрис», в отделе разработки. Я его спросил.

Я молчу. Доктору Уолшу невдомек, что имя Тоути лучше не упоминать, чтобы не вызвать у меня отторжение.

– Так вот, он сказал, что кобальт не наносит незаживающих ран. Я попросил его поискать информацию, что он и сделал. И, по его мнению, металла с таким свойством вообще не существует. – Доктор Уолш щурится на солнце, а потом внимательно смотрит на меня. – Странно, да?

– Во внешнем мире есть материалы, которые теоретически могли бы вызвать что-то подобное, – продолжает доктор Уолш. – Всякие нанонапыления, названия я забыл. Но их нужно применять в вакууме, да и появились они лет десять назад, не раньше. Так что это вряд ли может быть объяснением.

– Я знаю только то, что мне рассказали, – пытаюсь защищаться я. Отчетливо ощущаю, что разговор вот-вот примет оборот, который испортит мне день.

– Да-да, конечно, – кивает он. – Но какое-то объяснение должно же быть. Зачем тебе рассказали что-то, что не может быть правдой? – Какое-то время он смотрит куда-то в пустоту, а потом продолжает: – Этот специалист, мой знакомый из клуба… он еще заметил, что технически нет никакого смысла оснащать садовых роботов такими лезвиями. Когда стригут растения, нужно, чтобы места среза как можно быстрее заросли. Поэтому у самых лучших моделей прижигающие лезвия или даже лазерные.

Я молчу. У меня вдруг становится как-то сухо во рту.

– К тому же даже у самых дешевых устройств есть надежная система аварийного выключения, – продолжает доктор Уолш. – Я искал во всех существующих банках данных, но нигде нет ни единого упоминания о случае, когда ребенок пострадал бы от садового робота. За последние пятьдесят лет вообще не было несчастных случаев с садовыми роботами, в которых бы людям был причинен вред.

Я внимательно смотрю на доктора Уолша. Его льняной костюм помят, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Глаза поблескивают над раскрасневшимися щеками, брови взъерошеннее обычного. Я смотрю на него так, как будто бы мне нужно таким образом удержаться за него, потому что мне кажется, что весь остальной мир катится в тартарары.

– Но почему, – спрашиваю я, – почему же они тогда не заросли?

Он начинает моргать еще чаще, чем раньше.

– Что?

– Ну, если таких лезвий нет, почему тогда мои раны не зажили?

– А, ну да. – Он набирает побольше воздуха в легкие. – Этого я тоже не знаю. В этом как раз загадка. Если таких лезвий не бывает, то, значит, что-то другое нанесло тебе эти раны. Это могла быть… ну, я не знаю… операция. К примеру.

– Операция? Но зачем?

Он пожимает плечами.

– Понятия не имею. Именно поэтому я и хочу тебя внимательно осмотреть.

Я этого не хочу. Я не хочу ничего этого знать. Я просто хочу, чтобы меня не трогали. Я закрываю крышкой пустой бенто и сползаю со стены на тротуар.

– Мне нужно сначала подумать об этом, – говорю я. Что на самом деле неправда: думать мне не нужно. – До свидания.

С этими словами я ухожу, просто оставляю его стоять на улице. И не просто ухожу, а спасаюсь бегством. Я как-то еще держусь до поворота, но стоит ему скрыться из виду, бросаюсь наутек. Наверно, я выгляжу странно, когда несусь через город, но мне сейчас вообще нет до этого дела. Мир вокруг меня расплывается – может быть, потому, что я в смятении, а может, потому, что у меня слезы стоят в глазах. А может, мир и правда теряет свои очертания. По крайней мере, оказавшись наконец дома, я очень радуюсь, что тетя Милдред еще не вернулась. Весь дом в моем распоряжении, а именно это мне сейчас и нужно.

Возможно, это и вправду были слезы. По крайней мере, мои щеки мокры, а тело как-то странно дрожит. Я иду к раковине, выпиваю стакан воды, а потом долго стою с пустой головой. Я не знаю, что мне теперь делать. Хотя нет, знаю. Просто я боюсь того, что могу при этом выяснить.

Я отставляю в сторону стакан, иду в комнату тети Милдред и беру у нее на трюмо карманное зеркальце. Потом поднимаюсь в ванную, раздеваюсь, сдираю пластырь с одного из разрезов, самого нижнего слева. Это небольно, но и приятным не назовешь. Горячий душ мог бы размочить пластырь, но сейчас я не хочу тратить на это время. Я поворачиваю настенную лампу так, чтобы свет от нее падал внутрь разреза, а потом беру в руку зеркальце.

Я начинаю спереди, там, где начинается разрез, где-то на ладонь от грудины и на ладонь ниже грудей. Я кладу большой палец на кожу над разрезом, указательный – под, а потом раздвигаю разрез так, чтобы я могла заглянуть внутрь. Я так еще никогда не делала. Мне сейчас это кажется невероятным, но это правда. Мне всю жизнь говорили, что это рана. Рана, которая, по счастью, не кровит, но в нее ни в коем случае ничего не должно попадать: никакие предметы, микроорганизмы, ничего, от чего она могла бы воспалиться, а я заболеть. Меня так приучили держать разрезы закрытыми, что я ни разу не решилась заглянуть внутрь.

Внутри на вид нет ничего особенного. Сначала немножко светлой кожи, которая потом переходит во что-то красноватое и складчатое. Не важно, с какой стороны я открываю разрез, внутри всё выглядит одинаково. Понятно одно. Это не рана. Это не что-то такое, что можно сделать при помощи надреза лезвием ножа.

Может быть, мне и правда сделали операцию, о которой я теперь ничего не помню, как и предположил доктор Уолш? Но зачем кому-то делать такие прорези в грудной клетке? Это была бы самая бессмысленная операция в истории медицины!