Эдвард Беллами - Утопия XIX века. Проекты рая [litres с оптимизированной обложкой]

Поверит ли мне читатель? Эта насмешка в кокетливой форме задела меня и вместе с тем исцелила от нелепой боли ревности, какую я как-то неопределенно чувствовал в сердце с тех пор, как услыхал от миссис Лит о замужестве Юдифь Бартлетт. Даже в то время, когда ее праправнучка была в моих объятиях, я еще не сознавал ясно, что без этого брака Юдифь не могла бы быть моей. Безрассудство такого нелогичного настроения можно сравнить только с той быстротой, с какой оно исчезло, подобно туману, от насмешливого вопроса Юдифи. Я засмеялся и поцеловал ее.

– Передайте ей мое полное прощение, – сказал я. – Вот если бы она не вышла замуж за вашего прапрадедушку, тогда, может быть, это было бы иначе.

Придя к себе в комнату, я уже не открывал музыкального телефона, под сладкие звуки которого я привык засыпать. На этот раз мои мысли были музыкальнее всяких оркестров XX столетия. До самого утра я находился под их чарами и только на заре наконец заснул.

– Теперь несколько позже, чем вы приказали себя разбудить, сэр. Вы на этот раз проспали дольше обыкновенного.

Это был голос моего слуги Сойера. Я быстро вскочил и оглянулся. Я был в моей подземной комнате. Мягкий свет лампы, которая всегда горела там, когда я бывал, освещал знакомые мне стены и мебель. Около кровати со стаканом хереса в руках, который по предписанию доктора Пильсбёрна я должен был выпить немедленно по пробуждении из моего гипнотического сна, чтобы пробудить усыпленную физическую деятельность, стоял Сойер.

– Лучше примите-ка скорее вот это, сэр, – сказал он в то время как я, ничего не понимая, во все глаза смотрел на него. – Вы как будто взволнованы, сэр, вам необходимо это выпить.

Я одним глотком проглотил напиток и начал припоминать, что со мной случилось. Дело, конечно, было очень просто. Вся история о XX столетии была не что иное, как сон. Это просвещенное и свободное от забот поколение людей с их необыкновенно простыми учреждениями, славный новый Бостон с его куполами и башенками, с его садами, фонтанами и с его всеобщим царством комфорта – все это мне только приснилось. Милая простота отношений, которую я испытал на самом себе, мой веселый хозяин и учитель доктор Лит, его жена и их дочь, вторая прекраснейшая Юдифь, моя нареченная, – все это также было лишь фикциями призрака.

Долгое время я оставался в том положении, в котором застало меня это сознание, – сидя на постели, с глазами, уставившимися в пространство и погруженный в воспоминания сцен и событий моего фантастического призрака, между тем как Сойер, встревоженный моим видом, заботливо осведомлялся, что со мной. Его приставания привели меня наконец к сознанию всего окружающего, я сделал над собой последнее усилие и убедил верного друга, что все обстоит благополучно.

– Я видел сон, Сойер, вот и все, – сказал я, – необыкновеннейший сон…

Я машинально оделся, ощущая пустоту в голове, чувствуя себя сбитым с толку, и сел за кофе с продолговатыми хлебцами, которые Сойер имел обыкновение подавать мне к утреннему завтраку перед тем, как я уходил из дома. Утренняя газета лежала около моей тарелки, я взял ее в руки, и взор мой упал на число 31 мая 1887 года. С момента пробуждения я, конечно, знал, что моя продолжительная экскурсия в другом столетии была сновидением, и, несмотря на осязательное убеждение в том, что с тех пор, как я лег спать, мир постарел всего на несколько часов, она как-то странно поразила меня.

Мельком взглянув на содержание газеты, обозревавшей утренние новости, я прочел следующее:

Иностранные дела.Неминуемая война между Францией и Германий. – Французская палата требует нового военного кредита для встречи усиленной германской армии. – Вероятность вовлечения в войну всей Европы. – Большая бедность среди людей, оставшихся без работы в Лондоне. – Требования ими работы. – Ужасные демонстрации в перспективе. – Тревога властей. – Большая стачка в Бельгии. – Подготовительные меры правительства для подавления восстания. – Возмутительные факты работы девушек в угольных копях в Бельгии. – Поголовное лишение поземельной собственности в Ирландии.

Внутренние дела.Непрерывное эпидемическое мошенничество. – Растрата полумиллиона в Нью-Йорке. – Неправильное присвоение душеприказчиками капиталов доверителей. – Ограбление сирот. – Остроумная система хищений банковскими казначеями; исчезновение 50 000 долларов. – Решение владельцев угольных копей наложить цену на уголь и сократить производство. – Большие спекуляции с пшеницей на рынке Чикаго. – Партия, добивающаяся повышения цены на кофе. – Громадные захваты земель западными синдикатами. – Обнаружение страшного взяточничества среди чиновников в Чикаго. – Систематический подкуп. – Предстоящий процесс членов городского управления в Нью-Йорке. – Большие банкротства торговых домов. – Опасения рабочего кризиса. – Блестящие успехи ночных краж со взломом и мошенничества. – Преднамеренное убийство женщины с целью грабежа в Нью-Гавене. – Убийство домовладельца огнестрельным оружием, совершенное злоумышленником в прошлую ночь. – Самоубийство мужчины в Ворчестере вследствие безработицы. – Большая семья, оставшаяся после покойного без всяких средств к существованию. – Самоубийство пожилых супругов, предпочтенное поступлению в дом призрения для бедных. – Страшная нужда среди рабочих женщин в больших городах. – Поразительное развитие безграмотности в Массачусетсе. – Необходимость в увеличении числа домов для умалишенных. – Речи в День отличий. – Похвальное слово профессора Броуна о нравственной высоте цивилизации XIX столетия.

Да, я действительно проснулся в XIX столетии, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Этот перечень событий дня явился полным его микрокосмом, до самой последней черты глупого самодовольства профессора Броуна. Явившись заключением такого безапелляционного обвинительного приговора веку, каковым был этот образчик ежедневной хроники всемирного кровопролития, жадности и тараний, это самодовольство представлялось цинизмом, достойным Мефистофеля, и, однако, из всех, просматривавших эту хронику сегодня утром, быть может, я один усмотрел в ней цинизм, да и сам я, не далее как вчера, заметил бы его не более других. Мой странный сон произвел во мне всю эту метаморфозу. Затем не знаю, на сколько времени, я забыл все меня окружающее и вообразил себя снова в том живом фантастическом мире, в том главном городе, с его простыми комфортабельными домами и роскошными общественными дворцами. Меня снова окружали лица, не искаженные ни высокомерием, ни подобострастием, ни завистью, ни жадностью, ни тревожной заботой или лихорадочным честолюбием; я видел пред собой статные фигуры мужчин и женщин, которые никогда не испытывали трепета пред своим собратом или зависимости от его благосклонности, но, по словам той проповеди, до сей поры звучавшей в моих ушах, – всегда «прямо предстояли пред Господом». С глубоким вздохом и сожалением невозвратимой утраты, не менее чувствительной, несмотря на то что это была утрата того, чего в действительности никогда не существовало, я наконец очнулся от моего бреда наяву и вскоре после того вышел из дома. По дороге от моего дома до Вашингтонской улицы раз десять останавливался я, чтобы собраться с мыслями, – впечатление будущего Бостона в моем видении было так сильно, что настоящий Бостон представлялся мне каким-то странным. Городская грязь и зловоние поразили меня, как только я очутился на улице, – факты, которых прежде я никогда не замечал. Помимо того, еще вчера мне казалось вполне в порядке вещей, что одни из моих сограждан были в шелке, а другие в лохмотьях, что одни выглядели упитанными, а другие голодными. Тут же, напротив, яркое несоответствие в одежде и в наружности мужчин и женщин, сталкивавшихся друг с другом в боковых аллеях, поражало на каждом шагу, в особенности же возмущало меня то полное равнодушие, которое благоденствующие проявляли к положению обездоленных. Разве это были люди, если они могли видеть несчастье своих ближних, без малейшей даже перемены в лице? И тем не менее все это время я хорошо сознавал, что изменился я сам, а не мои современники. Мне приснился город, где весь народ жил общей жизнью, как дети одной и той же семьи, которые во всем оберегали друг друга.