Эдвард Беллами - Утопия XIX века. Проекты рая [litres с оптимизированной обложкой]

Стук и шум колес и молотов, раздававшиеся со всех сторон, являлись не гулом мирного производства, а лязгом вражеских мечей. Эти заводы и мастерские представляли собою множество крепостей, каждая под своим флагом, с пушками, направленными на укрепления своих соседей, со своими саперами, трудившимися над подкопами этих соседних укреплений.

Внутри каждой из этих крепостей была обязательна строжайшая организация промышленности, отдельные группы работали под единоличной центральной властью. Ни вмешательства, ни двойной работы не допускалось. У каждого было свое определенное дело, и все были заняты. Какой же недочет мыслительной способности, какое утраченное звено в умозаключениях мешали призвать необходимость применения того же самого принципа и ко всей национальной промышленности, мешали понять, что если недостаток организации мог повредить успешной производительности отдельной мастерской, тем гибельнее должен он отражаться на всей национальной промышленности вообще, насколько последняя обширнее по объему и сложнее по взаимному соотношению ее составных частей?

Люди наверное осмеяли бы армию, составленную из 4 тысяч небольших самостоятельных отрядов, под управлением 4 тысяч самостоятельных капралов, каждый с отдельным планом кампании.

Там и сям с обеих сторон встречались шайки бездельников, одни ничего не делали потому, что ни за какую цену не могли найти работы; другие оставались праздными потому, что не находили для себя приличного, по их мнению, вознаграждения.

Я заговорил с некоторыми из них, и они порассказали мне о своих невзгодах. У меня нашлось немного утешения для них.

– Мне жаль вас, – сказал я, – вы, конечно, получаете очень мало, и все же при существующем ведении промышленности меня удивляет не то, что получаемое вами вознаграждение недостаточно, а то, что вообще есть возможность как-нибудь оплачивать вас.

Затем я вернулся внутрь города, около трех часов я остановился на улице State, выпучив глаза на банки, маклерские конторы и другие финансовые учреждения, от которых в приснившейся мне улице State не оставалось и следа. Мне казалось, что я их вижу впервые. Дельцы, доверенные клерки, рассыльные толпились у входа и выхода банков, так как до часа их закрытия оставалось всего несколько минут. На противоположной стороне улицы находился банк, с которым я имел дела. Я перешел через улицу и, войдя туда вместе с толпой, прислонился в нише, вперив взоры в армию клерков, принимавших деньги, и в целый хвост вкладчиков у окон кассиров. Старик директор банка, которого я знал, проходя мимо меня и заметив мое созерцательное положение, остановился со мною.

– Интересное зрелище, не правда ли, мистер Вест, – сказал он. – Удивительный механизм, я и сам это нахожу. Я иногда и сам тоже люблю постоять и посмотреть на это, как вот вы теперь. Это поэма, сэр, это то, что я называю поэмой. Приходило ли вам когда-нибудь в голову, мистер Вест, что банк есть сердце кредитного дела. От него и к нему в виде непрестанных приливов и отливов течет кровь, необходимая для жизни. Теперь время прилива. Утром снова наступит отлив.

И, довольный своей маленькой остротой, старик, улыбаясь, отправился далее.

Вчера еще я нашел бы это сравнение подходящим, но с тех пор я успел побывать в мире несравненно более богатом, нежели этот, где деньги были неведомы и употребление их не понятно. Я узнал, что в окружавшем меня мире они находили применение только потому, что дело добывания средств к существованию нации, вместо того чтобы быть публичным, общественным во всех отношениях и, как таковое, вестись самой нацией, предоставлено было случайным попыткам отдельных лиц. Эта коренная ошибка повлекла за собою бесконечный ряд комиссионных сделок, чтобы найти какой-нибудь способ распродажи продуктов производства. Эти сделки совершались при помощи денег, а насколько равномерно и справедливо, это можно видеть, прогулявшись от этих более бедных кварталов до богатых – Бэк-Бэя. Сделки приводились в действие через посредство целой армии людей, ради этого дела отнятых от производительного труда, среди постоянной разорительной ломки всего механизма и всеобщего развращающего влияния на род людской, которое оправдывало еще древнее определение денег как «корня всякого зла».

Увы, бедный старый директор банка со своей поэмой: подергивание нарыва он ошибочно принял за биение сердца. То, что он называл удивительным механизмом, было лишь неудачным средством для исправления напрасной ошибки, неуклюжей клюкой калеки, собственноручно изуродовавшего себя.

По закрытии банков час или два я бесцельно блуждал по торговому кварталу, а затем присел на одной из скамеек в городском саду, находя такой же интерес в простом наблюдении за проходившею мимо меня толпою, какой вызывается мучением населения иностранного города, – столь чуждыми со вчерашнего дня стали для меня мои сограждане и обычаи их. Тридцать лет я прожил среди них и, по-видимому, никогда до сих пор не замечал, какие вытянутые и беспокойные лица были у них, и у богатых, и у бедных, начиная от тонких выразительных физиономий образованных классов и кончая тупыми масками невежественной массы. Да, так это и должно быть, потому что никогда до сих пор мне не приходилось видеть так ясно, как каждый из прохожих постоянно оборачивался, прислушиваясь к нашептывавшему ему на ухо призраку необеспеченности. «Как бы ты ни работал, – шептал призрак, – можешь рано вставать и трудиться до поздней ночи, ловко грабить или служить верой и правдой, – все равно ты никогда не будешь обеспечен. Ты можешь в настоящее время быть богатым и тем не менее в конце концов можешь обеднеть. Какое бы богатство ты ни оставил своим детям, ты никогда не можешь быть уверен, что твой сын не сделается слугою твоему слуге или что твоей дочери не придется продать себя из за куска хлеба».

Какой-то человек, проходя мимо меня, сунул мне в руку объявление, в котором рекламировались достоинства какого-то нового способа страхования жизни. Этот инцидент наполнил мне о единственном средстве, трогательно признававшем всеобщую нужду, которой оно так скудно помогало, единственном средстве, предлагавшем этим усталым и загнанным мужчинам и женщинам хотя некоторое обеспечение от неопределенности. Таким образом, вспомнил я, люди со средствами могли закупить себе сомнительную уверенность в том, что после их смерти близкие им, по крайней мере, известное время не будут унижаемы людьми. Но это было и все, да и оно-то давалось лишь тем, кто хорошо платил. Для этих же несчастных измаильтян, поголовно взаимно враждовавших друг с другом, разве возможна была самая мысль о настоящем страховании жизни, какое я видел среди людей приснившегося мне города, где каждый в силу лишь того, что он был членом национальной семьи, от всякой нужды гарантировался полисом, подписанным сотней миллионов своих соотечественников.