Том Флетчер - Новая Ева [litres]

– ЕЗЖ, что это? – спрашиваю я.

– Ева Значит Жизнь, – объясняет Сондерс. – Так они ее окрестили. Хотят, чтобы мы думали, что она – наша Ева.

– Теперь нас просто кормят этим пропагандистским дерьмом, вот и все. ЭПО показывает нам только, что считает нужным. То, что может держать нас в узде, – говорит мне Фрост со своего челнока, проплывая слева от нас. – Речь о том, чтобы сохранить власть сильных мира сего, а судьба остальных – да кого это волнует? Ева для них – всего лишь лицо компании. Мы бы давно содрали эти экраны, не будь они защищены.

– Защищены? – Я немало удивлен.

– Да. Все это солнечные батареи. Эти экраны кормят нас ложью и дают нам энергию. Они питают весь город. Без них нам не выжить, потому и приходится мириться с этой дрянью, – говорит Сондерс.

– Довольно умно. – Наверняка еще одна гениальная идея моего отца. Его имя как будто кричит с этих экранов.

– Вот, начинается. – Сондерс кивает на экраны, где уже мелькают кадры видеоролика.

Ева срывает цветы в своем саду внутри Купола. Смотрите, как Ева занимается на тренажерах, как пот струится по ее лицу. Вот грациозное плие в балетном классе. А сейчас она пьет зеленый сок.

Глубокий закадровый голос эхом разносится над озером.

– Ева усердно трудится, готовится к будущему, к вашему будущему. Она – наша спасительница. Ева значит жизнь.

Ева стоит на Капле одна, любуется закатом.

– Это все старая съемка, – говорю я Сондерсу.

– Да, мы знаем, – отвечает он. – Они постоянно делают нарезку, потом заново монтируют, меняют ракурсы и прочее, чтобы все выглядело новым и свежим. Нам редко удается увидеть ее нынешнюю.

Три большие буквы, «ЕЗЖ», мигают нам на прощание, и экран снова меркнет.

Я отворачиваюсь и смотрю вперед, туда, где сужается открытый участок воды. Эхо закадрового голоса еще звучит в голове, и у меня невольно возникает вопрос, а готов ли я к будущему. Что ж, думаю, скоро я это выясню.

– Она остается со мной, – твердо говорю я, когда вхожу в смотровой кабинет клиники вместе с матерью Кади. Сопровождающую меня мать обычно отсылают, говорят, что она не нужна в этих стенах, но сегодня мать Кади просто необходима . Она нужна мне рядом. Мне не обойтись без ее утешения. Доброты. Сострадания. Присутствия.

Вивиан мечется взглядом между нами, как будто пытается угадать, не замышляю ли я чего, но, кажется, отметает эту мысль, хотя и вздыхает недовольно. – Очень хорошо. Рада, что ты заговорила, Ева. – Она ухмыляется. – Вижу, ты и голодовку отменила. Хорошо, хорошо.

Не обращая внимания на ее колкости, я встаю у металлического стула в углу кабинета и начинаю раздеваться. Потом мать Кади помогает мне облачиться в приготовленный для меня голубой больничный халат.

Я думала о том, чтобы сказать что-то, прежде чем начнется эта процедура. Меня одолевали сомнения – может, подойти к Вивиан и заявить, что я передумала, не хочу, чтобы все это происходило таким образом, – но я знаю, что это даст ей преимущество и зародит подозрения насчет того, что творится у меня в голове. Придется объяснять причины моего решения, а я этого совсем не хочу. Я не собираюсь говорить ей, что я сомневаюсь в той реальности, которой они меня пичкают. Сначала я должна выяснить правду.

По той же причине я не заикалась о Брэме и Холли. В любом случае, я не уверена в том, насколько это важно теперь, когда он ушел. Вивиан все равно не позволит ему быть моим избранником. Даже если бы я попросила, она бы отказала мне, да еще бы и высмеяла за то, что я в него втрескалась. Она бы наверняка унизила нашу любовь, назвала бы ее детской влюбленностью. Но я-то знаю, что между нами нечто гораздо большее. Я бы любила Брэма и Холли независимо от их формы. Я бы даже согласилась оставить все так, как было, лишь бы мы продолжали встречаться на Капле – настолько они оба запали мне в душу, – но я знаю, что этого никогда не случится.

Я залезаю на стол рядом с доктором Рэнкин, которая, уже в латексных перчатках, держит наготове датчик ультразвукового аппарата, чтобы приступить к работе. Я делаю вдох, чтобы успокоить свое тело, мигом напрягшееся при виде оборудования. Процедура будет еще неприятнее, если я не расслаблю мышцы. Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, чувствуя, как шелестит подо мной синтетическая ткань.

– Ноги вверх, – инструктирует она, не глядя мне в лицо, полностью сосредоточенная на предстоящей задаче, и ставит мои колени в исходное положение.

Я закрываю глаза, когда она встает между моих ног и откидывает полу халата, прикрывающую мою наготу, после чего приступает к осмотру. Холод стержня, входящего в мое лоно, заставляет меня внутренне содрогнуться. Когда она водит им в разные стороны, вторгаясь в самые интимные места, меня тошнит. Я стискиваю зубы, пытаясь остановить рвотные позывы.

– Мы потеряли одну, – бормочет доктор Рэнкин спустя какое-то время, удерживая датчик в одном положении, а затем уверенно направляя его в другую сторону.

– Что? – Вивиан подходит к монитору. Я не уверена, сердится она на меня за эту потерю, или на доктора Рэнкин, которая не успела вовремя забрать яйцеклетку.

– Но у нас есть другая, – говорит доктор Рэнкин, и радости в ее голосе больше, чем обычно. – Хотя еще немного – мы бы и ее потеряли. Я же просила, чтобы она приходила каждый день.

– У нас возникла нештатная ситуация, и ее безопасность была важнее, – заявляет Вивиан, не отвлекаясь от экрана и жадно вглядываясь в единственную яйцеклетку, созревшую для отбора.

Доктор Рэнкин не отвечает, но я слышу металлический звон инструментов, подсказывающий, что она переходит к следующему этапу.

– Так всегда происходило? – вдруг спрашиваю я, неизвестно к кому обращаясь.

– Прошу прощения? – недоуменно восклицает доктор Рэнкин после короткой паузы.

– С женщинами до меня?

В комнате повисает тишина. Я могу только представить, что они пребывают в растерянности, не зная, как ответить. В детстве я часто задавала кучу неудобных вопросов, не догадываясь о том, что порой они не к месту. Позже я стала задавать такие вопросы осознанно. Но сейчас? Сейчас мне просто нужно знать, что я делаю, возвращая миру жизнь.

– Процедура похожая, – бесстрастным тоном отвечает доктор Рэнкин.

– Значит, вы все знаете, каково это – лежать в этом кресле, обнаженной и уязвимой. Ощущать себя просто куском мяса, – говорю я, обводя всех взглядом и ожидая, что меня остановят. Я так привыкла к окрикам Вивиан, что для меня это стало чем-то вроде игры – нарываться, пока не получу нагоняй. Меня удивляет, что на этот раз она не ругается, хотя я сомневаюсь, что, пока доктор Рэнкин занимается своим делом, Вивиан так уж волнует, что слетает с моего языка. Она даже не смотрит на меня.