Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Теперь доктор Филипп Майно пил молча, к бабке не лез — только лицо у него становилось всё краснее, и пятна по нему пошли некрасивые. Мог бы к бабке прийти, сказать: «Полечи меня, бабушка, чтоб не пил я больше», — но занят он был своими мыслями, так уж занят, что только бутылка его на этом свете и держала. Забросил он люльки свои дорогие, красивые, валялись они на полу, пылились, а когда пациент очередной приходил, доктор те трубки ногой под стул загребал.

Оно ведь как было-то: сначала отказывалась бабка людей лечить — легла к стене лицом, на просьбы не реагирует, что делать? За стеной гости сок апельсиновый пьют, обстановку рассматривают и волноваться начинают — почему это их к шаманке лесной не ведут, раз деньги заплачены. А бабка в стену глазами вперилась — и не мигает. Открыла она для себя секрет всех стен андертальского леса: если долго на какую-нибудь стену смотреть, то можно на ней всё, что хочешь, увидеть. Вот и научилась бабка: то кот её на стене появится, Гофман, ходит по обоям белым, мордашку моет, яйца себе вылизывает, лапки кусает. На бабку смотрит: когда ты уже, старая дура, домой вернёшься? Так уж тебе хорошо у тех немцев? Не надоело ещё по островам и чужим хатам шляться? Эх, бабка, в твоём-то возрасте… В твоём возрасте в гробу сосновом нужно лежать, землёй накрывшись, — или хотя бы кота кормить. А ты?

За котом уже другая серия начиналась. Видела бабка сыновей своих, Антона и Мишку, — как они к ней приезжают и вещи её собирают: пора уже, бабка, возвращаться. Видишь, мы за тобой приехали. Машина готова, поедем в Минск. В цирк тебя сводим, и в музей войны Отечественной. А за Мишкой и Антоном уже и Ваня с Машенькой под ручку идут — и смеются, счастливые. По-видимому, понесла Маша от Ванечки, какие бы пакости та Лизавета гнусная им ни подстраивала.

«Бабка! — хрипел доктор. — Бабушка! Вставай, люди ждут! Не поднимешься — кормить перестану! Вот увидишь, ведьма старая!»

И правда, перестал толстячок, спаситель её дорогой, бабку кормить. И заходить к ней перестал. Или это она так в свой лес неандертальский ходить привыкла, или в кинокартинах на обоях бабке подсказали, только через два дня поднялась Бенигна и Филиппу покорилась: одного полечила, второго, а там и третий приехал. Получила тогда бабка и еды вдоволь, и эту вот картину на стене — с окном и долиной…

Настало в Эркрате настоящее лето. И хотя каждый день солнце над Неандерталем светило, и птицы пели, и трава зеленела, а не было почему-то настроения у андертальских людей. Жили они так, будто вот-вот повиснет над ними тёмная туча и начнёт опускаться, засасывая в себя всё живое, что в мире осталось. Поэтому спешили люди жить, в сто раз больше и дальше летали, в сто раз больше денег тратили, в сто раз более сильных радостей и наслаждений искали и в сто раз крепче верили, что только магия и красота их от той тучи тёмной уберечь смогут. Всё новые и новые экстрасенсы открывали свои церкви, на клиники похожие, и клиники, которые изнутри, как храмы, сверкали. Всё больше становилось на улицах салонов красоты и магазинов вечной молодости, всё больше сайтов появлялась, где рассказывали, как старикам в девушек и юношей превратиться, всё больше люди о близости любовной и о липосакции думали и всё меньше доверяли разным учёным проходимцам. И всё росла да росла слава белой виллы в Эркрате. Не среди кого попало, конечно, а среди людей знающих, опытных, кто о здоровье своём думает, а не книжки тёмные научные читает, а истинную магию и красоту не признаёт. Всё больше и больше верил андертальский человек, что старики могут его омолодить и силу дать — такую, чтобы как можно дольше в андертальском лесу задержаться.

На доктора Филиппа Майно лето тоже подействовало — но по-своему. Однажды утром поднялся он с постели и решил, что все его беды позади. Позавтракал с аппетитом и спустился вниз, проверил, все ли на месте. Поговорил с Болеславом своим верным, о том, что надо бы ему напарника найти — один охранник хорошо, а четверо плеч широких никому не повредят, особенно на такой красивой белой вилле. Потом за дверь, к Тане хорошенькой зашёл — спросил, сколько визитов сегодня ожидается. Прикинул в голове, подсчитал — если бабка будет в духе, хорошая сумма выйдет. Убрался в своём кабинете, стараясь о бутылке не вспоминать, — может, разве вечером себе капельку можно будет позволить. Отпустило Филиппа наконец, полегчало ему — будто закончился страшный сон. И так уж в тот день летний да погожий ему на душе хорошо стало, что хоть ты польку танцуй.

Зашёл он к бабке, нахмурился для приличия. Посмотрела на него бабка да к стене отвернулась.

«Отворачивайся, отворачивайся, — весело сказал Филипп. — Можешь в меня даже плюнуть, если хочешь. Главное, работу делай, людей лечи, а что ты там обо мне думаешь, бабка, дело твоё…»

Вышел на террасу, выкурил трубку — вкусная была трубка на свежем воздухе. А тут уже и первый пациент подъехал — откуда? Не иначе из России. Богатый дядя. Много нагрешил в жизни, а теперь припекло. Ну давай, плати по счёту и живи дальше — бабка и не таких заматеревших к жизни возвращала.

Сел Филипп в своём кабинете, шторы задёрнул, волос в носу выщипнул, ногу на ногу заложил, ноутбук раскрыл. Ждёт.

Двери открываются. Дядя тяжело дышит. Он не говорит ни по-английски, ни по-немецки. Только дышит и на доктора поглядывает.

«Я гнию», — говорит он наконец.

«Гниёте? — с удовольствием откидывается на спинку кресла доктор. Ему приятно говорить по-русски. — О, здесь поможет только магия…»

Не знал доктор Филипп Майно, что в это время к эркратскому вокзалу, зданию кирпичному, старосветскому, построенному, кстати, ещё до Первой мировой, приближается, полный солнца и мелодичных объявлений, поезд местной железной дороги. Небольшой состав из трёх вагонов, похожий скорее на трамвай. Поезд приехал с опозданием на шесть минут — только наивные верят в пунктуальность местных железнодорожных линий. На исторический перрон, по которому ступали когда-то отправляемые под Верден молодые солдаты, нарядные офицеры в остроконечных шлемах, коммунистические агенты и нацистские бонзы, американские парни с набитыми жвачкой ртами и турецкие гастарбайтеры… да кто только не ступал! — на этот вот самый перрон вышел человек, одетый так, чтобы его можно было легко спутать с кем-то другим. Вот мы и спутали. Где он? Только что стоял на перроне, любуясь эркратскими видами, и вот уже исчез. Мы подсознательно ищем кудрявую голову, что скрывает лицо, — но нет её, нет. Пассажиры маленького поезда разошлись во все стороны, город разбросал их по своим узким улицам, прикрыл тенями, заглушил их шаги велосипедными звонками и громким шёпотом клёнов. Может быть, он сидит в одном из уютных эркратских кафе, попивая первый латте? Может, он замер на холме с фотоаппаратом в руках, пытаясь сделать панорамный снимок долины? Или, может, он вбежал в подъезд одного из домов, что так уютно расположились вон там, в тени? Нет, он взял такси и отправился в неандертальский музей. Походил между головастыми, полунагими фигурами тех, кого люди отказались признать в качестве предков. Купил там себе верёвочку. Неандертальский барометр, слышали про такой? Хорошее детское развлечение. Верёвочки нету — её украл мамонт.