Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Поискала привычно, что у него лишнего. Уйму лишнего нашла, положила в одну ладонь, второй накрыла, опрокинула, посмотрела на море.

«Здесь лежи, — прошептала Бенигна одними губами. — Я быстренько».

Показалось Максиму, что на него ветром повеяло. Сухим, горячим, как весной ветер на Кривье.

Бежала Бенигна из последних сил по ей одной знакомым, сколько раз хоженым дорожкам, держа в руках лишнее, лишнего не слушая, на лишнее не наступая. Гу-у-у, гу-у-у, гудит вокруг, так машина когда-то гудела, на чёрную свинью похожая. «Ну что вы хотите, — повторяет старая Бенигна да колесом деревянным по неандертальскому лесу катится, к заветному пню, — гу да гу, гу да гу, жалко мне вас, нелюди, погладить бы каждого по загривку да за ушами почесать, сколько ни хожу, сколько ни терплю, а всё жалко…»

Всё жарче и жарче в неандертальском лесу, вот уже и совсем невыносимо, словно баню кто перетопил или пожар начинается, у Бенигны пот со лба льётся, застилает глаза, а она всё дальше в лес заходит. Ещё не дошла, а уже знает.

Знает, что на этот раз не будет на пне пиджака примятого и станет она вокруг того пня суетиться в отчаянии, да так и не придумает, где лишнее оставить, кому отдать. Что вышло на этот раз её время, не успеет она вернуться. Но катится дальше деревянное колесо, которое в том лесу бабкой называли, а в этом ему имя уже и без надобности. Катится, крутится, перепрыгивает через коряги да канавы, иногда чуть не падает, но движется упорно вперёд да поскрипывает само себе, с тихим облегчением:

«Всё, что у меня при себе, всё лишнее, всё, что есть у меня, не моё…»

Мне давно не даёт покоя старая сказка про Нильса Хольгерсона.

Это история о том, как один не очень умный скандинавский мальчик стал таким маленьким, что смог сесть на гуся и убежать из родной деревни вместе с дикими перелётными птицами.

Я часто представляю себе, как Нильс, крепко обхватив птичью шею, закрывает глаза, когда гусь поднимается выше дома, выше самых высоких деревьев, выше всего, что казалось таким недостижимым.

И даже величественный дуб на деревенской площади сейчас выглядит, будто какой-то сорняк под занесённым над ним деревянным башмаком.

Ещё один взмах крыльев — и внизу осталась остроконечная, недавно отремонтированная крыша церкви, которой так гордится местный пастор. Гусь машет крыльями, как одержимый, сейчас или никогда, сейчас или никогда, в его сердце беспорядочно мелькают красные лампочки, а в сердце мальчика… Нет, в нём ещё не проснулись ни сожаление, ни ностальгия, пустота ещё далеко, а небо близко, его можно пощупать рукой, и только инстинкт самосохранения не даёт Нильсу отцепить пальцы от ненадёжных перьев.

Эти пальцы, по которым ещё недавно так любила ходить учительская линейка, белеют; в кровь поступает адреналин, без удержу, почти сверхдоза, но она спасает его, не даёт ему соскользнуть. Его уши заложены, он слышит только своё дыхание и непрерывный шум ветра. Дыхание, и ветер, и далёкие крики других птиц.

Мальчик чувствует, как гусь под ним работает мышцами, сначала неуверенно, отчаянно, натужно, то и дело теряя ритм, но вскоре крылья словно замирают, и тогда он открывает глаза и кричит от ужаса и восторга — и гусь отвечает ему одуревшим от счастья голосом. Они плывут в воздухе на головокружительной высоте — может, даже семь-восемь тысяч метров: именно на такое расстояние от земли могут подниматься дикие серые гуси во время сезонных миграций. Кажется, что вся страна раскинулась теперь под ними, как ковёр в детской комнате с разложенными на нём цветными игрушками и нарисованными дорожками. Нильс видел такой ковёр у богатых соседей — его позвали поиграть с их младшим сыном, но Нильсу было скучно, он съел слишком много торта, и его стошнило прямо на красивые узоры, и больше его не приглашали.

Сидя на своём гусе, Нильс пролетает над большим городом. Город дышит, как больной — тучное тело, положенное на спину. Город потеет. Возможно, это даже тот самый город, где я живу. Шоссе, по обе стороны которого жмутся друг к другу коттеджи, незаметно становится широким, самым длинным в Европе проспектом. От проспекта во все стороны разбегаются улицы, теряясь в парках и проваливаясь в щели между крошечными домами, под землёй отчаянно носится туда-сюда гремучее метро, год за годом оно ищет выход — и не находит, а наверху старая река просит, чтобы её наконец зарыли и забыли данное ей некогда имя. Где-то в этом городе, на балконе, схватившем за локоть уже почти голое дерево, сижу я. Я читаю книгу и жду лета. Как это всё не похоже на Нильсову деревню, в которой всё и все были на виду, и только лес, курятник и солома в амбаре могли приютить его одиночество.

А теперь вот у него есть небо.

Гуси кричат. С запада тянет холодом и дождём. Конечно, им нужно на юг, но вожак стаи лучше всех знает небесную дорогу. И поэтому они пока что держат курс на запад. Возможно, у вожака там дела, которые надо уладить, прежде чем повернуть в направлении тепла.

Гуси не обращают на Нильса внимания. Если он свалится, никто не будет ловить его и искать место, где он упал. И плакать никто не будет. Это гуси, а не люди. Это холодное прозрачное небо, а не земля, на которой плачут, роют могилы и выстукивают на клавиатуре поспешные некрологи.