Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Я помахал официантке. Макася схватил меня за руку:

«Да ладно тебе. Шутка. Может, ты и правда лучше. Я ж тебя помню. Как тебя учителя облизывали, ты же у нас хорошо эти, как их… диктанты писал. И эти, как их, блядь, сочинения. Я просто о чём. Ты нос не задирай. Будь проще лицом. Я вот с тобой как с человеком. Блядь, даже обнять тебя захотелось. Давай ещё по пиву, а? Так хуячит солнце, не могу, надо пива ещё взять. Закажешь?»

Меня спас телефон. В надежде, что это неизвестный, но амбициозный продюсер нашёл, наконец, мой номер, чтобы предложить мне тысячу баксов за сценарий мультфильма о Нильсе Хольгерсоне, я схватил трубку и сказал, что слушаю. Слушаю. Слушаю и п-подумаю. Макасёв нетерпеливо собирал жирный пот со своей плеши в помятую салфетку.

«Вы мне звонили, — сказала неуверенно трубка. Молодой мужской голос. Такие в копировальных центрах работают. — С вашего номера».

«Ага, — обрадовался я. — Я от Оксаны Ивановны. Мне вам надо пакет передать. Она просила. Я её сын…»

Трубка нерешительно молчала.

«Так где мы встретимся? — бодро спросил я, словно не было никакого лета над тем красным зонтиком, под которым мы прятались с Макасёвым. — Может, давайте поближе к центру? Если вам удобно?»

Трубка вздохнула:

«Пакет? Вы ошиблись. Не туда попали».

«Подождите!» — я перезвонил, но мне ответил тот же голос, голос задушенного летом человека, который не хотел никаких пакетов, не знал Оксаны Ивановны и вообще относился ко мне всё более подозрительно.

«А что у тебя в пакете?» — спросил Макасёв и тут же полез к нему своими мокрыми пальцами.

«Не твоё дело», — заметил я. Видимо, номер неправильно записал. Или мама. Скорее всё же мама. В спешке, невыспавшаяся, спиногрызу своему не тот номер дала. Цифру перепутала. Пакет дала, а номер не тот. Хоть ты теперь наугад звони. Надо ей эсэмэс послать. И Макасёва послать. И самому идти дальше, в лето.

«Я пива закажу, — обиженно сказал Макася. — И водочки. За встречу. Ты же при деньгах, а у меня временные трудности. Девушка!»

«Я в туалет схожу, в Макдак, — я поднялся и схватил пакет. — Закажи, конечно. И пива, и водочки. И закусить».

«Давай, — Макасёв схватил с соседнего столика меню. — Только салатик брать не будем. А то потравимся. Стой. А чего ты с пакетом? В туалет?»

«Там… Там косметика, — сказал я, твёрдо глядя ему в глаза. — И прокладки. Я же пол поменял. Я теперь женщина, Макасёв. Так Пискуну и передай, когда следующий раз увидишь. И всем нашим. И салатик возьми всё-таки. С селёдкой. Тут такие салатики — пальчики оближешь».

И, помахивая пакетом, я победно двинулся к метро мимо ошеломлённого Макасёва. А может, это был и не Макасёв. Спрятавшись в тень у памятной доски жертвам теракта, я написал матери отчаянную эсэмэску:

Ty dala mnie niеpravilny numar. Nie mahu pieradac pakiet. Cakaju pravilny. Tvoj syn.

Наверное, я был единственный в этом городе, кто пишет эсэмэски по-белорусски латиницей. Жаль только без диакритических знаков.

Мама всегда смеялась, когда я писал ей: cakaju. «Я читаю это как “какаю”, — говорила она мне при встрече. — И вспоминаю, как ты был маленьким и правда какался. В колготки. Тогда все малыши колготки носили. Такие трикотажные. Мальчики — голубые, девочки — розовые. Представляешь себя в голубых колготках?»

А вот что дальше-то? Дальше что было бы с тем моим Нильсом?

Об этом думал я, человек-лето, выползший с другой стороны Проспекта и млеющий у светофора и мечтающий побыстрее нырнуть в тень Александровского сквера. Туда, к Купаловскому, где фонтан, где дети и дырка в лете, стремлюсь я, дикий и свободный посреди этого сумасшедшего дня, дёблинский, дублинский герой с целым пакетом неизвестно чего. Что ожидало бы его, Нильса, в той польской семье, которая приютила мальчика, упавшего с неба?

Мама. Ответь. Напиши. Номер. Мне нужен правильный номер. Этот пакет связывает мне руки.

Ну, Нильс — парень, к работе привычный. Пришёл бы в себя, и взяли бы его в батраки, документы ему справили бы. Разве не справили бы? Нет, та польская семья, во двор которой упал Нильс — мальчик с гусиным пером, зажатым в упрямой руке, — нет, не такая глупая это была семейка, чтобы сразу признаваться, что к ним с неба хлопец прилетел. Они бы его спрятали, ведь соседей поблизости не было, так, почтальон проедет раз в неделю, — а он бы им дрова рубил, в сарае убирал, в поле управлялся бы. А за это имел бы и хлеб, и мед, и бигос по праздникам, и новую одежду.

Почему-то семья, которая приютила Нильса, казалась мне похожей на героев книжки Марселя Райх-Раницкого «Моя жизнь». Был такой знаменитый немецкий литературный критик, еврей, который во время оккупации убежал с женой из Варшавского гетто — и нашел убежище у поляков, которые укрывали его чуть ли не до самого конца войны. Райх-Раницкий рассказывает, как относились к нему те поляки: заставляли работать, боялись каждую секунду, что из-за него их арестуют и расстреляют, грубые, полные предрассудков люди. Но немцам беглого еврея с женой они не сдали. Спасли две жизни. И он был благодарен этим полякам до самой смерти.

Ну вот примерно так я их представлял. Нильсу у них было хорошо. Но не для того ведь он в лилипута превратился и на гуся залез, чтобы перелететь через границу и так и прожить до смерти батраком на чужом хлебе. Нет, Нильс хотел забраться ещё дальше. Туда, где никто из его родни ещё не бывал.

На Запад.

Я сел у фонтана, лицом к театру. Пакет прислонился к скамье, как будто щекой прижался. Купаловский дразнил своим парижском видом. Театры всегда похожи на торты — а самый большой торт в Минске, это, конечно, оперный. Ба-альшой торт оперы и балета. Бисквит на бис.

Купаловский не ба-а-льшой, он маленький. И за это я был ему благодарен. Я вообще всегда был благодарен в этом городе всему маленькому, мелкому, незаметному, неброскому. Театр не должен быть больше самого себя. Купаловский — соизмерим: и своему масштабу, и своим амбициям. Гигантомания здесь была бы некстати. В Купаловском не так давно открылась «Аустерия» — с террасой, на которой вечером иногда танцуют вальс. Вечером, когда солнце садится в такси и уезжает куда-то на юго-запад, на проспект Жукова. Теперь терраса была пуста — только какие-то жрецы Мельпомены пили кофе, прижавшись к стене, подальше от солнца. Что бы они сказали, если б я сейчас пустился вальсировать прямо перед ними, обняв свой пакет за целлофановую талию?

Они только внутри театра, на сцене, такие творческие. Здесь, за столиком «Аустерии», им хочется, чтобы мир был нормальный. Всем хочется, чтобы мир вокруг был нормальный и подчинялся законам, а внутри себя можно быть сумасшедшим, гением, кем угодно. В мыслях мы позволяем себе всё, но от других требуем ограничивать себя правилами.

А лето смотрит на нас и смеётся.