Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Извините, — а голосок был женский, молодой, льстивый, ласковый, падкий на игры с тембрами, — Машина сломалась, жара, не могли бы мы с вами попозже договориться?»

«Могли бы, — мрачно сказал я, тщетно пытаясь попасть в узкую полоску тени, оставленную мне человечеством. — Могли бы. Да. А где?»

«Возле цирка, — поспешно и виновато сказал этот беседующий со мной бес. — Вам нормально возле цирка?»

И тут передо мной выросла она. Денежка.

«Вам нормально? Слышите меня?»

«Это вы? — сказала Денежка, не обращая внимания на то, что я по телефону говорю. — Ой, это и правда вы…»

За спиной у Денежки стоял хмурый пацан и держал за руку другого пацана, помельче.

«Вы пропали… слышите меня? Я перезвоню?» — плакал голос в трубке. Я крикнул, задерживая Денежку взглядом:

«Во сколько? Я там могу быть через полчаса где-то».

«Нет, я не успею, давайте через два. Через два часа, хорошо? Вам подходит? Извините, что так получилось».

«Ладно», — сказал я.

У меня в трусах прохладно.

Если бы. Ад там был, ад. Жареные яйца на обед лету. Пот, пот, пот, джек-пот для мистера Джулая.

А Денежка стояла и смотрела на меня с таким удивлением, что хотелось убежать.

«Это и правда вы».

«Правда».

«А что вы здесь делаете?» — её удивление было неподдельным. Меня просто бесят такие вопросы. Встречаешь кого-то из старых знакомых, а они спрашивают так, будто ты не в Минске родился, будто никогда не жил здесь: что вы здесь делаете? Будто шанс встретиться у людей, которые живут в одном городе, равен нулю.

«Человека жду… Ждал, точнее, — я запнулся. — А ты здесь живёшь где-то поблизости?»

«Ага, — она всё смотрела на меня из-под шляпы. Пляжной такой. Которая ей шла, чудо как шла, ей всегда всё шло. — Живу вот в том доме. Родители мужа там квартиру нам купили. А вы? Тоже здесь где-то?»

«Не-а, я в Малиновке, — соврал я. — А здесь по делам. Да. Ага. Вот».

«Познакомьтесь, это мой муж, Витовт, а это Франтишек, сын», — сказала Денежка, отступив на шаг.

Хмурый пацан протянул мне руку.

«Где твоя панамка? — Денежка широко раскрыла глаза и посмотрела на сына. — Панамка где? У тебя солнечный удар будет!»

«Не хочу панамку».

«Надень сейчас же! Скажи ему, чтобы надел, слышишь, Витя?»

«Панамку надень», — глухо сказал Витя и начал надвигать на голову пацану белую с обезьянами панаму.

«Ну, как у тебя, Денежка? Всё хорошо?» — Я подхватил пакет, показывая, что мне надо идти.

«Да…» — сказала она, глубоко вздохнула и повторила: «Да! А я почему-то думала, что вы… Мне сказал кто-то…»

«Что? Что, Денежка?»

«Мама, а почему он тебя денежкой называет?»

«Где твоя панамка?»

«У папы».

«Витя, ну я же тебе сказала, надень ему панамку, ты что, не видишь, жара какая?»

«Франек, надевай панаму!»

«Не буду!»

«Мне сказали, что вы умерли».

Я недоверчиво рассмеялся.

«Кто?»

«Не помню. На встрече выпускников. Вы же тогда не пришли, а мы всех учителей звали. И вам звонили. Много раз. И кто-то узнавал… И нам сказали, что вы… Глупо получилось. А что вы здесь делаете?»

«Да так. С человеком одним встречаюсь. Ну хорошо, я пойду. Счастливо, Денежка».

«Да, конечно. У меня теперь другая фамилия. По мужу. Шелег».

«Ну, разница невелика. Пойду. Держись!» — Я двинулся по лестнице вниз, размахивая пакетом слишком активно, наверное, потому что и правда разволновался, как дурак. А может, это просто жара. Никакой выдержки, одна выпечка.

«Подождите. Я сейчас! — бросила она своему семейству и пошла за мной. — Я же не просто так спрашиваю. Я помню. И вот вы. Так не бывает…»

«Что помнишь?»

«Когда вы увольнялись, вы мне сказали, там, в парке… Что вот, Денежка, когда-нибудь, через много лет, ты пойдёшь с мужем и детьми в магазин, выйдешь, а там я буду стоять. И ты сделаешь вид, что меня не узнаёшь. Пройдёшь мимо. Потому что учителей надо забывать. Обязательно надо забыть их, забыть, как их звали, и лица, и голоса, потому что когда начнёшь виноватых искать, то… То будешь искать среди любимых и среди своих учителей. Это ваши слова. Вы что, не помните?»

«Нет, — сказал я. — Давно это было. Чушь какую-то сказал. Чтобы тебя очаровать. Только мужу не говори. Потому что молодые супруги ревнуют к прошлому».

Мальчик подбежал к ней, обхватил колено, муж Денежки догнал его, взял за голову обеими руками.

«А что у тебя в пакете?» — спросил мальчик.

«Не знаю, — сказал я ему. — Видишь, я без панамки. И вот что со мной стало. Какой я старый и глупый. Забыл, что в собственном пакете ношу. Надень панамку, пожалуйста».

И я оставил их на ступеньках у «Риги», и слово «панамка» ещё долго со мной было, крутилось в голове, панамка, панамка, пан панам, пани пану? Панамерикен. Ну и что. Денежка. Один раз её поцеловал. Мне было двадцать три, ей шестнадцать. Молодой специалист и школьница. Ну, не Лолита же. И не Гумберт. Играли вместе, псину её выгуливали, по городу ходили, после уроков, далеко отсюда, прогулки вдоль Свислочи, звонок, полчаса, и всё вверх тормашками: вся школьно-государственная иерархия мнётся в моем портфеле, как галстук, сейчас она — на вершине, а я заплёванный солнцем плебей, раб ряби на её лице, и вот мы стоим на берегу мёртвой реки, и я её целую осторожно в висок, а она молчит, а потом тихо так, протяжно, печально:

«Я думала, вы сначала меня научите чему-нибудь важному».

Вот как. С обидой, с печалью — и с расчётом на то, что это я, её учитель, чему-то научусь. Сначала дать, потом брать. Больше я к ней не прикасался. И так ничему и не научил. А что было дальше?.. Ничего не помню. Что она обо мне подумала, встретив через столько лет?

А что она могла подумать?

Человек с пакетом. Который однажды оставил на её виске свой колючий поцелуй. Он так и остался там, на её коже. И кто знает — может, туда её после меня больше никто не целовал.

За спиной у Комаровки я, стоя за круглым высоким столиком, съел кебаб. Большой, тёплый, кебаб был чем-то похож на сшитый вручную мешочек, набитый детскими подарками, которые всё время высыпались мне прямо в рот, а ещё на пальцы, на джинсы, на отнюдь не рыцарский стол, на асфальт, где суетились одуревшие от жары муравьи. Человек, который ест кебаб, должен широко открывать свой рот. Будто кричит.

Лаваш — резиновый, скрипучий, словно бумажный свёрток.

Я вытер пальцы о джинсы, высморкался… Почему-то в жару многие в Минске начинают сморкаться. Словно призывают зиму вернуться. Салфетка — словно с живота удовольствие вытер. Вытер, хитер змитер, и дальше пошёл жить. Серийный убийца.

Лети в корзину. Вот так. Промахнулся. Завтра дворник подберёт, нацепит на свою палку-копалку, похоронит салфетку вместе с её великой историей.

«Как это у вас нету пива? В такую погоду у вас должно быть ледяное пиво!..»