Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Надрывался Максим Кривичанин, рвал себе горло, причитал своим глупым молодым голосом — так причитал, будто за каждой дверью там народ сидел да только и ждал, когда эта счастливая весть по дому полетит. Только знала бабка Бенигна, что нет никого в просторных комнатах, за широкими столами, пустой был дом, пустой и враждебный. Только что внучка её Олеся сидела, в угол забившись, да ногти на ногах красила: с малого начав и до большого, на одной ноге пять, да на второй пять, да на третьей, и на пятой, да лаком зелёным, как русалий хвост, да лаком чёрным, как кошачий затылок, да лаком жёлтым, как глаз бешеного зверя в ночи, да лаком синим, как Бенигнины глаза, да лаком белым, как бабушкин страх.

Пошла тогда бабка во двор — и никто её не держал, покатилась она в траву, а из травы на мураву чужую, а с муравы вниз по холму, к морю выкатилась и на берегу остановилась, у самой воды. Не было здесь уже лодок, не лежали они, сонные, ребра выставив. Плавала по воде полная луна — приглашала на себя запрыгнуть, а там с волны на волну, с волны на волну, да под самый горизонт. Закрыла бабка глаза сильно-сильно, сердце своё придержала да на ту луну ступила. Подбросила бабку вода, опрокинула, намочила всю, от слепой головы до немых ног. Попила бабка моря прямо из ведра, напилась, а море ей и дальше говорит: пей, бабка, пей, старая, меня много, так много, что на всех невест мира хватит. Катится бабка по морю, упрямая, от воды солёной пьяная, дно нащупывает, по грудь уже в воду вошла — и всё равно сухая остается. Побыла в воде — а не мокрая нигде. Ударило бабку в глаза море, как невестка неблагодарная, да ещё пощёчину сбоку влепила, потеряла бабка дно — а вот же оно: над головой прыгает, море-Кукарача. Не видно уже остров Кривья, а видно только бабкину смерть. Руки у смерти женские, ловкие, в перчатках…

Вынесла смерть бабку на берег и давай целовать. Целует, целует да на грудь наваливается. Не знала старая Бенигна, что смерть так целоваться любит. Выплюнула бабка море, всё, что выпить успела, и глаза открыла. А смерть сидит перед ней на корточках, в очках круглых, и говорит что-то на своём смертном языке — хоть знала Бенигна все иностранные языки, ничегошеньки она не поняла.

Подхватила её смерть на руки и потащила по холму. Лежала бабка на её гладкой груди, сохла на ветру да в себя приходила. Открылась дверь на стук. Выругался кто-то по-нашему, начал звонить, бабку на сухой и тёплый матрас положили, и вот уже входит в дом её жених, Максим Кривичанин, к бабке бросается, в глаза вглядывается обезумевшие. А смерть скромно в стороне стоит и по сторонам оглядывается с интересом. Да и не смерть это, а девушка какая-то черноволосая, которую раньше Бенигна не видела. Затянутая в блестящий костюм для плавания — мокрый, в такую уж обтяжку, что аж стыдно смотреть. Девушка-рыба.

«Она говорит, что видела, как человек тонет. А теперь её лодку уже не найти. А там камера, телефон…».

«Ясно, что не найти. Кто по такой темноте в открытое море пойдёт. Ладно… Скажи ей, что мы благодарны, и всё такое, — проворчал Максим Кривичанин толстому своему приятелю, а сам на девку смотрит, улыбается. — Что не забудем, не простим… В смысле, она спасла самое дорогое, что у меня есть, невесту мою… Эй! Какую невесту, скажи: мать! Мать! Так и скажи, что мать мою спасла и за это пусть катится куда подальше… Ну, ты понял: пусть переночует, а завтра… Завтра мы её домой отправим. Ты и отправишь».

«Она спрашивает, как это ваша мать в таком возрасте купается в открытом море».

«Скажи, что она из Восточной Европы. Там все такие».

Толстяк перевёл.

«Говорит, что её зовут Кассия».

Жених Бенигнин неохотно подошёл и пожал девушке руку:

«Максим. А бабку… мою мать зовут… М-м-м… Мария».

Девушка улыбалась.

«А ты у неё спроси, что она здесь около острова ночью делала. Зыс из май Айлэнд!» — прокричал Максим Кривичанин, выдавливая из себя улыбку.

«Говорит, что она… как это сказать? Исследовательница, с соседнего острова, плавает по ночам на лодке, надеется встретить чудовище».

«Какое ещё чудовище?»

«Говорит, это отравленный остров и…»

«Отравленный? Это Кривья! Святая земля. Так и скажи. Хотя нет, подожди. Знаем мы этих исследовательниц. Бабку я, само собой, к себе забираю, а ты смотри, если Кася эта будет вынюхивать…»

«Она просится остаться на пару дней, посмотреть остров».

«Вот бля… Гость в первый день золото, а во второй медь, сказали домой — так едь… Скажи, что… Не, ничего не говори. Что ты тут скажешь. Хорошо. Возьму её к себе. Ю ар вэлкам. А ты здесь оставайся, министр безопасности, да в следующий раз чтобы первый знал, кто у наших границ ночью шляется… И чтоб завтра в девять у меня был. Поработаешь… Переводчиком…»

Ничего не оставалось Максиму Кривичанину, как только посадить девушку Кассию, что вышла из воды, в машину, положить ей на колени свою невесту — и увезти этот груз на гору, в свой полный пустых комнат дворец, в котором уже несколько часов как шла подготовка к торжественному обряду: кривицкой свадьбе.

«…Извечная белорусская мечта. Утешение разочарованных, сон тех, чья страна так и не сбылась. Мираж для тех, кто умирает от жажды. Дайте нам кусок земли — и мы сделаем из него Беларусь. Для себя, такую, какой она нам однажды привиделась, — тогда казалось, руку протяни, и получишь. О, ты помнишь то время. Ты стоял среди толпы, и слёзы душили тебя, и обида на этих твоих равнодушных соотечественников резала тебе сердце. Всего одно усилие — и то, о чём мы читали и писали, станет реальным, живым, полнокровным, пустит ростки, сбудется. Это же так просто!

Ну как же вы не понимаете! Беларусь вылупилась из яйца — и, пропищав что-то, взлетела над лесом. Или вот, ещё лучше: Беларусь, которая вышла на берег из морской пены, — рисуйте её, художники, желайте её, идите за ней, возьмите её, берите, берите, берите как идеал, без которого так страшно жить. Беларусь проросла, Беларусь назрела, она созрела, как тропическое лето, — и теперь все будут танцевать под её пальмами. Дайте нам кусок земли, вы, быдло! Вам же лучше будет. Мы перестанем мозолить вам глаза своими одержимыми лицами, и язык наш не будет драть вам уши, вы избавитесь наконец-то от наших книг, от наших претензий, наших жалоб, наших ритуалов, в которых вы так ничего и не поняли. Вам же будет легче. Мы уйдём в наш рай — а вы живите в своём. Дайте нам Полесье, мы будем жить на болотах. Что, жалко? Тогда хотя бы одну область, самую заброшенную, никому не нужную. Могилёвскую! И это для нас слишком жирно? Тогда хотя бы один район, из беднейших, самый хилый, самый убогий. И района не дадите? Ну хотя бы город. Местечко! Деревушку! Но чтобы там всё было так, как мы придумали. По нашим законам. Ну хотя бы пару гектаров земли. Разве это сепаратизм: согнать всех своих на те гектары и отделиться от вас оградой? Да ваша диктатура даже не заметит, что она что-то потеряла. А у нас будет своя Беларусь, на двух гектарах, но Беларусь настоящая, наша, из снов и песен, из книжек и проектов. Что, и это нельзя?