Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Meine Damen und Herren…» — неожиданно сказал какой-то немец. Вздрогнула старая Бенигна, но никто на неё внимания не обратил, все к столу повернулись.

А женщина та в пиджаке ногу за ногу закинула, туфельками блеснула, губы облизала. Не боится! Даже на дамэн унд геррэн это гергучее — бровью не повела. Посмотри ты в зал, дура, разве ж не видишь, как Кривичанин на тебя смотрит? Кричи и спасайся, пока немец тот разглагольствует. Но нет, не стала женщина за столом криком кричать, не заметила она ни жениха, ни бабушку, а отпила воды из стакана и голосом своим деловым начала рассказывать. Рассказывает и рассказывает, и всё про Беларусь свою, и так уж убивается, так переживает, а голос приятный, хороший, словно она сказку детям рассказывает. Иностранцы, которые в зале переполненном сидят, её во все уши слушают, а она, лукавая, так на людей смотрит, будто никого из них не видит. Удивилась бабка, как это так научиться можно: чтобы одновременно на всех смотреть и никого не видеть.

Поговорит та деловая пять минут, потом замолкает — а переводчик переводит, да с уважением на деловитую оглядывается: правильно, мол? Молодец я? А она на переводчика ноль внимания. Подождала — и дальше говорит: как по писаному.

Важная, пожалуй, гостья к немцам из Беларуси приехала, если её так все слушают.

Попробовала и бабка прислушаться и понять, о чём речь. Но так уж по-городскому и по-деловому женщина говорила, что не могла старая Бенигна за её слова зацепиться и узнать, почему ей такой почёт: и старые, и молодые в неё глазами впились, и жених её уши наставил, словно перед начальником. Говорит она, говорит — а половина слов как будто нерусские. Долго женщина за столом говорила, а переводчик переводил — так уж, бедный, выкладывался, аж вспотел. Это же надо так научиться, чтобы язык наш понимать! Чего только те немцы не придумают… Нечего делать бедолагам. Где такое ещё в мире услышишь, чтобы иностранцы по-нашему, по-простому могли.

Где-где, конечно же в телевизоре, задумалась старая Бенигна. Вот, скажем, Ваня со своей Машей. Наши они или нет? С одной стороны, московские они. Далеко живут, что им до бабки старой. А с другой, какие же они не наши. Когда бабка в Минске жила и сериал тот смотрела, так они ей как родные стали. Она их сердцем слышала и понимала. Каждое словечко на душу ложилось. А вот были бы на месте тех Вани и Маши немцы или турки? Всё равно любовь была бы настоящая. И злоба, и ревность. Значит, размышляла старая, можно всё же с людьми так говорить, чтобы в переводчике нужды не было. Язык — это не главное…

А что главное?

Для женщины за столом, видно, главной Беларусь была. Да ещё демократия какая-то. Пожила бы ты подольше, женщинка ты моя дорогая. Может, по-другому бы заговорила. Может, сказала бы немцам и другим иностранцам, что главное — о лишнем много не думать и боль в мире не умножать. Слушала бабка, на женщину за столом смотрела и всё яснее и яснее видела: сидела там, на небольшом возвышении, в пиджаке мужском и золотых серьгах, женщина одинокая-одинокая, да без детишек, да без мужа, и одна у неё страсть была и одно облегчение: работа. Поэтому её все эти мужики серьёзные и боялись, слушали, как собачки, да фотографировали.

Сейчас наговорится она всласть, нафотографируется, и для телевизора её снимут, и скажут, какая она умная — мы и не знали, что у вас на востоке такие умные бабы водятся…

И тут встретились вдруг Бенигнины глаза с глазами Максима Кривичанина — а тот будто бы слышал всё, что она думала. И зазвучал в голове у бабки его насмешливый и сердитый голос:

«Ага, умная… а потом пойдёт эта твоя Ольга в гостиницу, в свою комнатку тесную, разденется, на кровать широкую, холодную ляжет одна, книжку умную почитает, тело своё белое поласкает, а дальше будет сон, да самолёт обратно в Минск, да квартира пустая, богатая, всё для себя, а всё равно пусто, страшно, одиноко, потому что никто на неё с любовью не посмотрит, все её уважают, все боятся, но никто не любит, никто. И снова начнётся работа, и Беларусь ту, видишь ли, защищать надо, и за границу летать, и книжки умные читать, и перед кучей людей слово держать, на всех сразу глядя и ни на кого. Но придёт однажды утро, когда сядет та деловая в машину и поедет в дальний лес, где, говорят, бабка одна живет, шептуха, которая людей лечит. Выйдет та деловая из машины, подойдёт к хате старой да позовёт тихо, протяжно, чуть ли не плача:

“Бабушка! Помогите!”

Опомнилась наконец-то. А поздно. Хата пустая. Нету в ней давно бабушки. Умерла. Только андертальский лес шумит, песни поёт, размахивает руками… Так же, бабка? Кто прав: она или мы с тобой?»

Задумалась Бенигна. У бабки жизнь долгая, а у андертальского леса длиннее. Бабке на край жизни ступить — что в сени выйти, а чтоб до края андертальского леса долететь — через два моря перемахнуть надо…

Взвыл микрофон и снова закашлял, закончила женщина говорить — встрепенулась бабка, от мыслей своих тяжёлых отходя понемножку. Опять она в большом зале, рядом жених её Максим Кривичанин, сбоку толстяк ноги расставил, а мероприятие всё не заканчивается. Теперь уже люди в зале начали у женщины спрашивать, как им жить и что думать, а она им нагло так всё рассказывает, смеётся, шутит, и они в ответ смеются, и всячески показывают, как они эту женщину уважают и любят. И Максим Кривичанин смеётся, будто бы вместе со всеми, а сам такой уж бешеный — разорвёт его сейчас. Страшно бабке стало: за себя, за людей, за женщину ту умную. Но как-то оно всё дальше-то шло и до конца должно было докатиться.

Зато бабка поняла, как ту женщину зовут. Фрау Ольга. Так к ней обращались: фрау Ольга и фрау Ольга, и столько уж сладости в голосе, словно та фрау Ольга им вареников налепила.

Испугалась бабка в какой-то момент, что они здесь до утра сидеть будут и беседы свои с фрау Ольгой вести, ан нет — кончилась та встреча, все в ладоши хлопать начали, как баптисты во время молитвы, такие уж довольные, будто им больные зубы вырвали. Поднялись, зашумели, все друг с другом заговорили. А Максим Кривичанин вскочил, коляску в руки — и к столу, где фрау Ольга разговаривала с кем-то, бросился. Остановился возле неё, улыбнулся терпеливо, толстяк за спиной у бабки стал. Кривичанин ещё фрау Ольге моргнул — мол, ничего, ничего, я подожду. Она договорила и к Кривичанину повернулась, серьгами блеснув и белой майкой своей, и с выражением ему в глаза посмотрела:

«Простите, вы хотели о чём-то спросить?»

«Да! — улыбнулся во весь рот Максим Кривичанин. — Хотел сказать вам спасибо за ваше смелое выступление, госпожа Ольга. Мы так рады, что здесь, в Германии, ваш голос услышан, они же ничего не хотят знать о наших проблемах… Но после таких встреч, как сегодня, что-то понемногу меняется, мы, эмигранты, это чувствуем. Спасибо!»