Алан Лайтман - Сны Эйнштейна [litres]

Эти разрывы времени настолько крохотны, что одну-единственную секунду надо невероятно увеличить и поделить на тысячу долей, и потом каждую долю поделить на тысячу долек, и только тогда обнаружится выпавшая крохотуля. Разрывы времени настолько крохотны, что они практически незаметны. С каждым новым рывком времени обновленный мир выглядит таким же, как прежде. В точности как прежде стоят и движутся облака, закладывают виражи птицы, протекают разговоры, мысли.

Отрезки времени стыкуются почти идеально, хотя и не совсем. При определенных обстоятельствах развитие событий может чуть сместиться. К примеру, в этот же самый вторник молодой человек и молодая женщина, обоим далеко за двадцать, стоят под уличным фонарем на Гербернгассе, там же, в Берне. Они познакомились месяц назад. Он безумно влюблен в нее, но поскольку он обжегся раньше, когда без всяких объяснений женщина оставила его, сейчас он боится любви. Он должен быть уверен в этой женщине. Он вглядывается в ее лицо, безмолвно выспрашивает о чувствах, ловит малейший знак, караулит слабейшее движение бровью, легчайший румянец, увлажнение глаз.

В действительности и она его любит, но не умеет сказать это. И она просто улыбается ему, не ведая о его страхах. Пока они стоят у столба, время запинается и трогается дальше. Все так же склонены их головы, в том же ритме бьются сердца. Но где-то на самом дне ее сознания смутно обозначилась какая-то мысль. Молодая женщина тянется за этой новой мыслью в подсознание, и отсутствующее выражение зыбит ее улыбку. Нужно очень внимательно вглядываться, чтобы уловить это мимолетное отсутствие, но молодой человек начеку, и он замечает, и для него это знак. Он объявляет молодой женщине, что впредь не может ее видеть, возвращается в свою тесную квартирку на Цойгхаусгассе, решает переехать в Цюрих и работать у дяди в банке. Молодая женщина отлепляется от столба на Гербернгассе и медленно бредет домой, недоумевая, почему молодой человек не полюбил ее.

Эйнштейн и Бессо сидят в лодочке, бросив якорь. Бессо жует бутерброд с сыром, Эйнштейн пыхтит трубкой и ладит наживку.

– У тебя получается что-нибудь поймать здесь, посреди реки? – спрашивает Бессо, впервые отправившийся на рыбалку с Эйнштейном.

– Ни разу, – отвечает Эйнштейн.

– Может, отплывем поближе к берегу, к камышам?

– Можно, – говорит Эйнштейн. – Там у меня тоже ничего не ловилось. У тебя в сумке найдется бутерброд?

Бессо передает Эйнштейну бутерброд и пиво. Он чувствует некоторую вину за то, что упросил друга взять его с собой на эту воскресную прогулку. Эйнштейн рассчитывал порыбачить в одиночестве, подумать без помех.

– Ешь, – говорит Бессо. – Всю рыбу не переловишь.

Эйнштейн опускает на колени Бессо наживку и начинает есть. Некоторое время друзья молчат. Мимо проходит маленький красный ялик, поднимая волну, их лодка ходит ходуном.

Закусив, Эйнштейн и Бессо снимают сиденья и ложатся на дно лодки, подняв глаза к небу. На сегодня Эйнштейн покончил с рыбной ловлей.

– На что, по-твоему, похожи облака, Мишель? – спрашивает Эйнштейн.

– Козел гонится за человеком, а тому не нравится.

– Ты практичный человек, Мишель. – Эйнштейн тоже смотрит на облака. Но в мыслях у него время. Он хочет рассказать Бессо свои сны, но не может решиться.

– Я думаю, у тебя получится с теорией времени, – говорит Бессо. – Когда ты ее выведешь, мы опять пойдем рыбачить, и ты объяснишь ее мне. Когда станешь знаменитым, будешь вспоминать, что первому рассказал ее мне вот в этой лодке.

Эйнштейн смеется, и сотрясенные облака ходят взад и вперед.

Вытекая из собора в центре Рима, цепочка из десяти тысяч человек, подобно стрелке гигантских часов, радиально протягивается к окраине города и уходит дальше. Но это не изгнание терпеливых паломников, а, напротив, приобщение. Они ждут своей очереди ступить в Храм Времени. Они жаждут преклониться перед Великими Часами. Дабы посетить это святилище, они приехали издалека, даже из других стран. Паломники тихо стоят, пока цепочка медленно подтягивается с безукоризненно чистых улиц. Кто-то читает молитвенник. Кто-то держит на руках ребенка. Кто-то ест фиги или пьет воду. И пока они ждут, им нет дела до времени. Они не смотрят на часы, потому что у них нет часов. Они не ждут боя башенных часов, потому что башенных часов нет. И ручные часы, и башенные упразднены, остались только Великие Часы в Храме Времени.

Внутри храма кольцом вокруг Великих Часов стоят двенадцать паломников – по одному на каждую часовую отметину в сооружении из металла и стекла. Внутри их кольца, свисая с двенадцатиметровой высоты, ходит массивный бронзовый маятник, отражая огоньки свечей. Песнопения сопровождают каждый мах маятника, каждую отмеренную прибавку времени. Песнопения сопровождают каждую минуту, что вычитается из жизни паломников. Это их жертвоприношение.

Пробыв час у Великих Часов, паломники выходят, и под высокие своды ступают следующие двенадцать. Эта процессия не иссякает уже много веков.

Давным-давно, еще до Великих Часов, время измерялось сменой положения небесных тел: медленная звездная карусель на ночном небе, солнечная дуга и разница в свете, прибывающая и убывающая луна, приливы и отливы, времена года. Также измеряли время частотой сердцебиения, периодичностью сонливости и сна, возвратным чувством голода, менструальным циклом у женщин, продолжительностью одиночества. Потом в маленьком итальянском городке были сделаны первые механические часы. Люди были ошеломлены. Потом их обуял ужас. Творение рук человеческих исчисляет ход времени, с линейкой и компасом вторгается в область желаний, отпускает каждому мгновения жизни. Это было колдовство, это была мука, нарушение естественного права. Но отмахнуться от часов уже было нельзя. Часы надлежало боготворить. Изобретателя убедили построить Великие Часы. Потом его убили, а все другие часы поломали. Тогда и начались паломничества.

В некоторых отношениях жизнь остается той же, что до Великих Часов. Улицы и проспекты городов оживляются детским смехом. Домашние своевременно собираются к столу, едят копченое мясо и пьют пиво. Юноши и девушки обмениваются робкими взглядами из разных концов пассажа. Художники украшают дома и общественные здания своими картинами. Философы мыслят. Но каждый вдох, каждое покачивание ногой, каждый романтический порыв даются с малюсенькой натугой, и это сознается. Всякое действие – не важно, сколь малое, – уже несвободно. Ибо все знают, что в некоем храме в центре Рима раскачивается массивный бронзовый маятник, мудрено связанный с храповиками и зубчатыми колесами, массивный бронзовый маятник, отмеривающий им жизнь. И каждый знает, что рано или поздно он обязан лицезреть свободную паузу своей жизни, обязан преклониться перед Великими Часами. Каждый мужчина и каждая женщина обязаны совершить хождение к Храму Времени.