Алан Лайтман - Сны Эйнштейна [litres]

Посему в любой день и в любой час из центра Рима радиально изливается десятитысячная цепочка паломников, жаждущих поклониться Великим Часам. Они стоят тихо, читают молитвенники, держат на руках детей. Они стоят тихо, но втайне их распаляет гнев. Ибо им надлежит увидеть измеренным не подлежащее измерению. Им предстоит увидеть чеканный ход минут и десятилетий. Свои же пытливость и дерзость уготовили им ловушку. И расплачиваться приходится своими жизнями.

В этом мире время – локальный феномен. Двое часов рядышком идут примерно с одной скоростью. Однако на расстоянии друг от друга часы идут с разной скоростью, и чем больше расстояние, тем больше они расходятся. Что справедливо для часов, также справедливо для частоты сердцебиения, ритма дыхания, движения ветра в высокой траве. В этом мире время течет с разной скоростью в разных местах.

Поскольку для торговли нужно временно объединяться, таковая между городами не ведется. Слишком велики расхождения между ними. Если пересчитать тысячу швейцарских франков в Берне займет десять минут, а в Цюрихе один час, то как могут эти города иметь общие дела? Соответственно, каждый город существует сам по себе. Каждый город как остров. Каждый город вынужден выращивать свои сливы и вишни, разводить свой крупный рогатый скот и свиней, строить свои собственные фабрики. Каждый город должен обходиться собственными силами.

Бывает, в городе объявляется пришелец из другого города. Чувствует ли он себя сбитым с толку? На что требуются секунды в Берне, занимает часы во Фрибуре и дни в Люцерне. Пока в одном месте упадет лист, в другом распускается цветок. Пока в одном месте громыхнул гром, в другом полюбили друг друга двое. Пока мальчик вырастет в мужчину, капля воды успевает стечь по оконному стеклу. Но нет, путник даже не подозревает о подобном разнобое. Перемещаясь из одного пространства времени в другое, его тело приноравливается к местному движению времени. Если каждый толчок сердца, каждый мах маятника, каждый взмах крылом баклана согласованы между собой, то откуда путнику знать, что он перешел в другой временной режим? Если иноходь человеческих желаний так же согласуется с зыбью на пруду, то откуда ему знать, что вокруг что-то не так?

Только связавшись с городом, который он оставил, путник осознает, что вступил в иную область времени. Тогда-то он узнает, что за время отсутствия его швейная мастерская невероятно процвела и расширилась, что его дочь давно выросла и уже состарилась, а может, и то, что соседская жена допела песню, которую пела, когда он выходил из ворот. Тогда-то путник понимает, что он изгой – по месту и во времени. В родной город такие уже не возвращаются.

Некоторым очень нравится жить обособленно. Они заявляют, что их город главнее всех прочих и незачем налаживать общение с ними. Где глаже шелк, как не со своей фабрики? Где тучнее коровы, как не со своих пастбищ? Где точнее часы, как не из своей мастерской? Такие люди утром, с восходом солнца из-за гор, выходят на балконы и даже не смотрят в сторону городской окраины.

Другие жаждут контактов. Они засыпают вопросами редкого путника, забредшего в их город, спрашивают, где он побывал, и где какого цвета закаты, и какого роста люди, какой величины звери, и на каких языках говорят, и как ухаживают, и что изобретают. Со временем кто-нибудь из любопытствующих решает увидеть все собственными глазами, узнать жизнь других городов, он уезжает и становится путником. Он не вернется.

Этот мир привязанного к месту времени, мир обособленный, делает жизнь чрезвычайно разнообразной. Ведь раз города не сливаются, жизнь может развиваться на тысячу ладов. В одном люди живут кучно, в другом порознь. В одном одеваются скромно, в другом не одеваются вообще. В одном оплакивают врагов, в другом не имеют ни врагов, ни друзей. В одном ходят пешком, в другом ездят в экипажах замысловатой конструкции. Этим далеко не исчерпывается разнообразие областей, удаленных друг от друга всего на сто километров. Прямо за горой, прямо за рекой лежит другая жизнь. Но эти жизни не находят общего языка. Эти жизни ничем не делятся. Они ничему не учатся друг у друга. Богатства, какие доставляет обособленность, ею же сводятся на нет.

В гимназии Агассиса выпускной день. На мраморных ступенях стоят сто двадцать девять мальчиков в белых рубашках и коричневых галстуках и вертятся на солнце, директор школы оглашает их имена. На лужайке перед школой, глядя в землю, нехотя слушают родители и родственники, дремлют на стульях. Выступающий от имени выпускников монотонно бубнит свою речь. Он вяло улыбается, когда ему вручают медаль, и после церемонии забрасывает ее в кусты. Никто его не поздравляет. Мальчики, их матери, отцы, сестры еле тянутся к домам на Амтхаусгассе и Арштрассе либо к скучающим скамейкам у Банхофплац, пообедав, остаются сидеть, играют в карты, убивая время, дремлют. Воскресная одежда складывается и убирается в ящик до следующего раза. В конце лета некоторые мальчики определятся в университеты Берна или Цюриха, другие пойдут в отцовское дело, третьи отправятся искать работу в Германии или Франции. Эти шаги делаются с полным безразличием, механически, подобно раскачиванию взад-вперед Маятника, или как в шахматной партии, где каждый ход – вынужденный. Ибо в этом мире будущее – постоянная величина.

Это мир, в котором время не течет, обтекая событие. Напротив, время – структура жесткая, с хребтом, протянувшаяся в бесконечность спереди и сзади, превращающая в окаменелость как будущее, так и прошлое. Каждое действие, каждая мысль, каждое дуновение ветра, каждый перелет птиц раз и навсегда предопределены.

В репетиционном зале Штадтгеатер балерина пробегает по сцене и взмывает в воздух. Она повисает на мгновение и опускается на пол. Saut, batterie, saut [2] Прыжок, батри (па в балете), прыжок (фр.). . Ноги скрещиваются и трепещут, руки образуют разомкнутый свод. Сейчас она готовится к пируэту: правая нога уходит назад на четвертую позицию, толчок, посылом рук ускоренное вращение. Она сама точность. Часовой механизм. Танцуя, она думает, что могла бы продлить полет в прыжке, но ей не дано летать, потому что ее движения не принадлежат ей. Действия ее тела относительно плоскости пола и пространства предопределены до миллиардной доли дюйма. Тут нет места полету. Полет свидетельствовал бы о некотором непорядке, между тем непорядок исключается. И поэтому она обегает сцену с обреченностью часового механизма, непредсказанных прыжков не делает, вызова не бросает, ногу опускает точно на меловую черту и даже не мечтает решиться на неположенные кабриоли.

В мире с неизменным будущим жизнь представляет собой бесконечную анфиладу комнат, где в каждый момент времени освещена лишь одна, остальные же погружены во тьму, но они ждут. Мы переходим из комнаты в комнату, заглядываем в освещенную, в сиюминутное, и следуем дальше. Мы не знаем комнат впереди, но мы знаем, что ничего изменить там не можем. Мы зрители собственной жизни.