Яцек Дукай - Идеальное несовершенство [litres]

– Ох, но ведь это действительно важно, – вздыхает Замойский. – Почему именно я? Это важно, поскольку описывает мое предназначение. Робот, в чьей памяти нет функций, ради которых его изготовили, – ущербен.

– Но ты ведь помнишь, – отзывается Воскресший и вдруг оказывается, что он стоит за спиной сидящих, и что не ударила в него никакая молния с неба. – Ну, давай, вспомни.

– Верон! – шипит Анжелика.

Программа, управляющая «Катастрофой», не отзывается.

Труп, двигаясь медленно и осторожно, с пантомимной аккуратностью негнущихся конечностей, присаживается на краю крыши по другую сторону Замойского.

Теперь они слева и справа от Замойского, Анжелика и Воскресший, два витражных ангела, так сориентированных, чтобы лишь на одного падал свет: отблеск электрического двуворона.

С этого момента поворот головы Замойского – теологическая декларация. Потому Адам сидит неподвижно, смотрит прямо перед собой. И лишь невидимую его аниму сотрясают нервные тики, и поток проклятий стекает с ее губ.

А вот для запахов нет границ и барьеров, и те смешиваются в воздухе вокруг Замойского: соленый, органический запах Анжелики и куда более резкая, сладко-приторная вонь распадающегося тела Мойтля.

– Почему ты? – шепчет Воскресший прямо в ухо Адаму, который ничем не дает понять, что слышит его.

Анжелика сжимает его ладонь, но и на это Замойский никак не реагирует.

– Почему ты? Плохой вопрос. Поскольку я не выбиралу. Разве этот ваш Верон спрашивает себя: «Почему я?», когда вы приказываете ему проложить курс? Нет; он для того и существует, чтобы прокладывать курс. И ты для того и существуешь, чтобы отыскать для меня Первую Вселенную, Точку Ноль, Физику Физик. И я знаю, что тебе это удастся – вернее, что такое не является невозможным. Видишь ли, – шепчет труп, – у меня тоже есть свои Колодцы. Я знаю, что необходимо для успеха, а что его затрудняет. Я встроил в твой френ Шифр – точно так же, как встроил в твой мозг Крюк от Мешка Сюзерена. А сам твой френ был спроектирован, чтобы сделать возможным его очередную трансляцию в версии, что опираются на более богатую физику. Ведь даже переписываясь на платовые инклюзии, вы теряете в переводе; иначе всякий фоэбэ-словинец сразу былу бы равнум высоким инклюзиям. Легче изменить физику – труднее сохранить при изменении самотождественность. Для этого необходимы такие специализированные френы, как твой. Это, – шепчет Воскресший, – одновременно и ответ на вопрос, который ты желаешь мне задать: почему я сам не отправлюсь в путешествие? Именно поэтому: я как я, мой френ – опирается на структуру куда более зависимую от условий родной вселенной. Я могу лишь манифестироваться, как сейчас. Впрочем, это не столько моя манифестация, сколько связык, выращенный для этого разговора из Субкода – именно он и манифестируется тут прежде всего. Чтобы ты понял. Для чего существуешь, дорогой мой Адам.

– Да хрен там, – сплевывает Замойский. – Ты моглу бы соорудить независимую, биологическую, примитивнейшую версию себя самого, и именно ее выслать на поиски той Первой Вселенной! Даже фоэбэ Цивилизации HS умеют так размножаться и форматироваться, обрезаться до специализированных форм.

– Ах!

Воскресший неслышно смеется, и Адам вдруг чувствует холодное прикосновение его пальца: на виске, на щеке, шее, ключице. Труп ведет ногтем вдоль вен, пульсирующих под кожей человека.

– Ты прав, сын мой, ты стопроцентно прав. Именно это я и сделалу. И даже нравлюсь себе в этой версии.

Он приближается еще сильнее и запечатлевает на виске Адама вонючий поцелуй.

Анжелика наклоняется к Замойскому с другой стороны.

– Это не имеет значения, – повторяет она, – все это не имеет ни малейшего значения. Правда или нет, неважно. Все эти вещи находятся вне тебя. Возможно, ты и вправду специализированная манифестация UI – и что с того? Я вот состою из генов, воспитания, разума, стандартизированного Макферсоном – значит ли это, что я – не я?

Но Замойского все это, похоже, не успокаивает. Равновесие оказалось нарушенным, правый ангел побеждает, голова Адама поворачивается к Воскресшему, в голосе мужчины появляются нотки отчаяния.

– Но почему именно сейчас? Почему ты ждалу столько времени, миллиарды к-лет? Почему ты не попыталусь раньше?

– А кто говорит, что я не пыталусь? Отчего ты полагаешь, что эта галактика и ваш вид в чем-то уникальны? Уверенность, что успех возможен, не означает гарантию этого успеха.

Уже некоторое время тени вокруг них блекли; теперь Анжелика замечает изменения. Электроворон уже не делит мир на свет и тьму. Белый огонь распахивается на северном небосклоне, затмевая даже Щелкунчика Планет.

– В этом должно быть нечто большее, – упирается Замойский. – Например, в чем причина гнева Сюзерена? Отчего он так сильно желает меня уничтожить? Уничтожить эту пустышку – получается, для него все дело в Шифре. Чего он боится?

– Всегда одного и того же: смерти. Утраты самотождественности, радикальной смены статус-кво. Он Сюзерен в Блоке, выстроенном из определенных мета-физических переменных; в момент добавления новых, при открафтировании Плато, опирающемся на более богатые физики, он превратится лишь в осколочное сечение самого себя. Неужели и ты бы не боялся подобного поглощения, потери? Всякий борется за то, чтобы оставаться живым.

– За исключением тех, кто плывет вверх по Кривой…

Это уже не отчаяние, этот горький сарказм должен прикрыть уход энергии и слабость голоса: Замойский сдался.

– Что это? – спрашивает Анжелика, указывая на многоцветное зарево, делающееся все ярче, все выше взбирающееся в ночное небо.

Сияние возрастает до такой силы, что уже непросто говорить о ночи: над Нарвой встает искусственный рассвет, день, не солнцем рожденный. Фракталы сверкания затмевают друг друга. Не видно звезд – только это извержение цветов, лавину света.

– Они сражаюся за тебя, Адам, – говорит Воскресший. – Их Универсальные Порты вошли в систему, отворились заточенные там Цивилизации Смерти. Теперь они уничтожают пространство-время и материю.

– Давай-ка лучше отсюда сматываться, – Анжелика встает на ноги. – Черт его знает, каким излучениям они разбрасываются, столкновение Цивилизаций Смерти – не самое здоровое для наблюдателей зрелище. Кто, собственно, управляет этим Мешком? В смысле – Клыками Деформантов? Ты? – обращается она к Воскресшему.

Воскресший улыбается полуоторванной губой.

– Он, – указывает на Замойского. – Он управляет всем, выбирает тропы и имеет свободу воли действовать так, как захочет.

Сказав так, он поддается внезапному приступу смеха, да так, что из его десен выпадает один из зубов. В ответ он смеется еще громче.