Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

В книгах написано совсем по-другому. Страшная безысходность? Аффект? Это лишь слова. Наивный, я полагал, что готов к любому запасу времени! Но я ошибался. Глубоко ошибался. Значит, я гораздо слабее, чем думал. Меня словно приговорили к смертной казни за преступление, которое я не совершал.

О боги. Сколько это длилось? Полчаса? Час? Два? Тысячи образов преследовали меня. Бархатный конверт с паспортом. Плачущая мама. Крошка Сью в желтом платье. Блестящий гробик. Сумасшедший, срывающий с макушки пряди волос. Лицо Тома с бисером оспинок…

Номер становится все меньше и меньше, а стены его сдавливают меня, как громадные тиски. Короткий вдох. Выдох. Что это за звук? Будто трещат мои кости. Меня охватывает паника. Вдох. Бегу в ванную и вижу свое отражение, скомканное и отвратительное. Выдох. Волосы, прилипшие к вискам. Поджатые сиреневые губы. Во мне вскипает ненависть. Резкий вдох. Не контролируя себя, хватаю попавшийся под руку флакон с одеколоном и бросаю себе в переносицу. С оглушительным грохотом на кафель сыплются осколки. Выдох. Я кричу, что все это ложь, что я доживу до ста лет! Но едва прорываются первые струи крика, и я уже не могу остановиться. Я кричу и кричу, не разбирая слов, точно новорожденный, впервые увидевший мир; но вместо воздуха из горла течет что-то липкое и аморфное, как мед.

Бешеное коловращение мыслей. Какой меня ждет конец? Перед глазами мелькают хроники с различными видами смертей, начиная от самых банальных – утопление, авария или короткое замыкание, заканчивая экстравагантными: один отравился шпротами, другого сбил «Аэромерседес», третьего убила молния, четвертого – гиря, упавшая с балкона, пятого зарезала на улице банда агнцев, шестой подавился персиковой косточкой…

И вдруг, впервые в своей жизни, я услышал ее . Сначала она звучала тихо, едва-едва, но очень скоро ударила в аллегро, заиграла громче и наконец взвилась в полный рост. Я называю ее «Соната смерти». Не похожая ни на одно музыкальное произведение, звучащая в особой, мистической тональности, она являла собой концентрацию обреченности, страха, подавленности и гнета. И вместе с тем это была удивительно легкая мелодия, свободно льющаяся по руслам пространства.

Уверен, что ни один композитор мира не воспроизведет ее в точности. В ней был и тонкий плач скрипки, и монотонные всхлипы флейты, я различал угнетающий стон органа, рокот барабана, бьющий по ушам, и мелодичные, на первый взгляд, переливы фортепиано, вызывающие сильную тревогу. Ее главной особенностью было то, что она причиняла мне реальную физическую боль в области затылка. Словно в него загоняли раскаленное сверло.

Этот день был абсурден, сюрреалистичен, и я всегда с содроганием вспоминаю о нем. Возникла мысль: если бы мне приказали убить человека, чтобы результат Анализа стал иным, я бы согласился не раздумывая. Такое непозволительное сравнение.

Помню, мне снилась мама: она смотрела на меня серыми прозрачными глазами и что-то шептала. Я видел свой седьмой день рождения, когда отец впервые рассказывал про Анализ. Мне было жутко интересно. Я сидел у отца на коленях и слушал пение соловьев, когда в кабинет юркнула крошка Сью. Она поцеловала меня в щеку. Я специально поморщился, чтобы позлить ее. Ясноглазая малютка с двумя белоснежными бантами, она навсегда останется в моей памяти самым чистым, самым нежным и невинным цветком жизни.

В левой руке она держала «букетик» из карандашей, а правой – протягивала рисунок. Жук-носорог, раскрашенный неловкой детской ручкой.

– Это ты нарисовала, моя маленькая художница? – Отец потрепал ее по головке.

Сью радостно закивала.

– Неужели ты не боишься жуков?

Тогда мне казалось, что отец любит ее больше, чем меня. Я спрыгнул с его колен и подошел к окну. Он говорил про Анализ? Я не слушал, о чем они болтают. Солнце было почти осенним – его лучи не обжигали, а лишь ласково прогревали землю. За окном по узенькой тропинке мчался велосипедист. Парень в белой панамке запускал воздушного змея.

– Марк, подойди сюда, – раздался голос отца. – И вытри слезы.

Я повернулся. Мы были одни.

– Твоя сестра чудесно рисует. Ты заметил это?

– Да, но мне кажется, она станет балериной. – Я смотрел в пол.

– Почему ты в этом уверен?

– Она мне сама говорила…

Я вдруг вспомнил сестру так близко, так осязаемо, словно вернулся в детство. Увидел слезы мамы, ухмылку отца. Увидел Сью в желтом платье. Я любил это воспоминание; я словно касался сказочного мгновения. Мир вокруг замирал, мысли более не жгли меня, и несколько минут – счастливых минут! – я грезил и даже улыбался…

Меня разбудил поцелуй в лоб. Я открыл глаза и окаменел. На кровати, склонившись надо мной, сидела та самая старуха, которую я видел у гостиницы. Цыганка из детства. Ошибиться было невозможно, ибо ее выдавал белоснежный цветок флердоранжа, светившийся в лунном свете. Луна слишком хорошо озаряла номер, чтобы это все оказалось нелепой иллюзией. Старуха была реальна. Я рассматривал ее сантиметр за сантиметром. Она шамкала ртом и напоминала иссохшую мумию, которая легко могла рассыпаться от прикосновения, но ее глаза, замутненные старостью, горели так же, как и в прошлую встречу. Сквозь прозрачную истлевшую тогу были видны обвисшие чахлые груди, изрезанные морщинами и сетью голубых капилляров.

Старуха улыбнулась и начала петь. Меня обдало дыхание тысячелетий. Она пела колыбельную.

Меня охватил настолько сильный ужас, что казалось, будто старуха прокралась в мою голову и навеки поселилась в ней. Сердце колотилось чаще пулеметной очереди. Чтобы прийти в себя, я воспользовался старым способом, который вычитал в каком-то романе. Я выдернул себе несколько ресниц. Но это не помогло. Старуха продолжала петь. Надрывно и сладко. Страстно и горько. Медленно качаясь из стороны в сторону.

Она пела про испепеляющий зной аравийских пустынь, про смертельный холод арктических льдов, про соломонову мудрость влюбленных в нее, а потом запела про меня. Я думал, что схожу с ума, настолько все было реально: этот контральто с легкой хрипотцой, кривая улыбка, ободок часов на стене, покрывало, застывшее в углу бесформенной кучей, клочки конверта, фиолетовые в лунном сиянии, и я, обессиленный, пригвожденный копьем страха, судорожно вдыхая сочившийся смрад, теряю сознание.

Когда я пришел в себя, номер было не узнать. Зеркала разбиты. По всему полу – осколки посуды. Пиджак с перевернутым на него чайником. Лужа рвоты у головизора. Отвратительный кислый запах. Я прижимал ладони к глазным яблокам, но все равно видел перед собой голубое демоническое свечение.