Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

– Не всех. – Толстяк стал предельно серьезен. – Другой половине он дарит крылья. Иного не дано.

– И ты не находишь это эгоистичным?

– Смерть сама по себе эгоистична, Павел. Насквозь эгоистична. Мы в ужасе оттого, что однажды нам придется страдать после потери близкого человека. Мы опасаемся лишь за себя. Вот и вся загвоздка.

Пастор с минуту молчал, словно решаясь на что-то, и вдруг вытащил из сумки блокнот, еще более засаленный, чем у своего собеседника.

– У каждого своя литература, Герман. Недавно я исповедовал одного умирающего. Он передал мне дневник с просьбой опубликовать его. Так послушай же, сколько обреченности в его словах:

«Осталось два дня. Нервы на исходе. Ночь. Я боюсь выглянуть в окно: повсюду черные, мрачные тени. Кричат птицы… Во мне не осталось ничего человеческого. Я так устал от всего этого. Боже, я так устал. Вчера я порезался и увидел, что кровь моя странного серого цвета. Будто молоко, смешанное с грязью. Что это значит? Ищу в цифрах сакральный смысл. Мир кажется игрушечным. Эта жизнь, небо, дом, я. Конечно же, это все понарошку, не взаправду. Сегодня громко хохотал. Я нахожу это смешным: смерть потеряла свой смысл… Через час придет пастор, и я передам ему дневник. Это очень мудрый пастор. Вчера внимательно меня выслушал. А потом все закончится.

Прошлой ночью мне снился сон. Отвратный сон. Будто я очутился в комнате, доверху набитой пауками, жуками и разными тварями. Вернее, это была камера с запертой дверью. Я метался в бешеном ужасе. Они кишели повсюду. Облепили мне лицо, руки, ноги. Я чувствовал, как они забираются мне в уши и в нос. Я начал кричать, но они моментально забили мне рот. Не могу про это писать. Я в агонии расчесывал тело, а проснувшись, обнаружил, что весь выпачкался в крови. На груди и шее остались глубокие царапины.

Забудьте про А1. Уезжайте из этой страны. Она забыта Богом, забыта всеми двенадцатью апостолами, святыми, великомучениками и даже ангелами!»

– Но я счастлив, Павел! – вдруг воскликнул толстяк. Он был красный, как стручок перца, и вопил на весь парк. – Я счастлив, что знаю все о своей жизни! У меня красавица жена, подрастает сынишка. И я знаю, что успею воспитать его. Я знаю, что все свое время, вплоть до последней секунды, смогу отдать Берну! Я счастлив, черт возьми! Разве не это главное? Веришь ты мне, Павел, или нет, но я не боюсь смерти. Мой отец всегда презирал ее. Когда наступила его дата Х, он заперся в своем кабинете и застрелился. Конечно, я против любых самоубийств. Но что такое смерть, если ты по-настоящему веруешь в Бога? Если твои походы в церковь – не показушничество, а истинное общение с Всевышним? Ты прав, мы полностью в его руках. Но я верую, что Анализ – это чудо, которое он нам даровал.

Они долго молчали. Сделали несколько ходов. Фигурки сухо постукивали по доске. Наконец пастор что-то сказал. Потом осекся, но снова заговорил. Его слова были полны грусти и безысходности.

– Настоящее чудо в том, что если уплывешь с острова, – успеешь воспитать внуков, – ответил он, каким-то магическим образом отбив атаку. На доске царила ничья. – А теперь, прошу прощения, мне пора.

Меня крайне встревожил этот спор. Переминаясь с ноги на ногу, я смотрел на удаляющегося человека. Впервые в жизни я видел пастора, выступающего против Анализа. Но меня всерьез напугали слова Германа, который утверждал, что перехитрить смерть – глупо и самонадеянно. Он говорил их, точно зачитывая приговор – так искренне, с таким жаром, что меня даже затрясло. Да еще эти рассказы пастора об умалишенных и других несчастных… Рубашка прилипла к спине. А ведь я только ощутил едва заметный ветерок перемен в своей жизни! Мое состояние постоянно менялось, точно хамелеон: от безмятежно светлых надежд до темных, парализующих страхов. Анализ стал навязчивой темой, моей паранойей, тюремной робой.

Моя скрюченная фигура брела по проспектам Самшира. По мне скользили тысячи взглядов, и казалось, будто все они знают, что я агнец. Точно это высечено на моем лбу. Город плавился от адской жары. Я шел среди покупателей индусских лавочек, среди голландских негров, скалящих белоснежные зубы, низкорослых дружелюбных китайцев, торгующих углепластиковыми велосипедами, и среди предпринимателей – вероятно, долгожителей – в ладно скроенных пиджаках, окруженных невидимым ореолом почета.

Должно быть, все они обожали Анализ, но впереди себя я опять видел лишь пустоту, черную, сонную, равнодушную. Будет ли кто-то по мне скучать? Хоть кто-нибудь вспомнит обо мне? Я чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Однако в тот вечер случилось то, что мгновенно изменило меня, заставило усомниться в своей жизненной позиции.

Проходя по улице Камелий, я ощутил на себе взгляд, повеявший словно непринужденный ветерок. Он будто оценивал меня, взвешенно и методично. Влекомый мистическим чувством, я повернулся и увидел «Аэротрамвай». Возможно, я приукрашиваю, но все было именно так. Мираж не рассеялся. Напротив, самым невероятным образом время замедлилось, превратившись в тягучий мед, и я увидел за пыльным окошком «Аэротрамвая» девушку.

Она сидела полубоком, освещенная ярким солнцем, в светлом платье в горошек. На щеках рассыпаны звезды веснушек. Я увидел ее миндалевидные глаза – голубые, живые – и они смотрели прямо на меня. Сомнений не было. Все замерло вокруг, умолкло, стихло… Такое легкое, трепетное чувство – будто биение крохотных крылышек колибри. Я смутился как мальчишка. Непослушный голос уже хотел было что-то выкрикнуть, а губы начали расплываться в улыбке, но через секунду «Аэротрамвай» растворился в перспективе улиц, унеся с собой одно из самых прекрасных воспоминаний из моих восемнадцати лет.

Я словно обрел новый смысл в жизни. Ни разу и никого я не любил по-настоящему – несколько жалких интрижек, и все. Любовь?.. Про нее и пишут в великих книгах. Я даже не испытал этого! Меня как гром среди ясного неба сразил. Мой взгляд всегда привлекало Прекрасное, то непостижимо чистое, что так редко встречается в людях. Да не прозвучит это оскорблением, но большинство людей приземлены: их души совсем не дышат тайной. Они напоминают шумный базар, где почти всегда царит спешка и дисгармония.

Еще в детстве я вбил себе в голову, что среди обычной людской толпы все-таки встречаются сердца настолько чистые, что на просвет напоминают венецианский хрусталь. Они олицетворяют божественный храм, в котором живет умиротворение и покой. Но я знал, что вероятность встретить такого человека в реальности – один шанс на всю жизнь.

И впервые я столкнулся со смутной надеждой, что эта девушка – и есть человек с сердцем ангела. Воодушевленный, я написал несколько портретов ««Аэронезнакомки» по памяти. Я искал ее повсюду. Все эти злосчастные дни я точно зомби бродил по дворцам и стадионам, заглядывал в библиотеки и кофейни, в рестораны и белые церкви. Я буквально сходил с ума. В ее облике было нечто очаровательное, неуловимое для грубого человеческого глаза.