Альетт Бодар - Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара

− Внимание, − произнёс голос, резонируя с предметами в её комнате. Голос иерарха, глубокий и вездесущий, как вчера. − Рабочие Колодца Миктлана. Произошло посягательство на Содружество. Стойте на пороге и ждите проверки.

Посягательство? Тецока, машина его раздери, что он натворил? Что он сделал, чтобы вот так поджечь Колодец?

Это всё потом. Сейчас ей нужно пережить проверку − к ней прилипла кровавая магия, зловоние, которое трудно смыть.

Проверка началась со дна. Казалось, Хочипиль целую вечность стояла на своём уровне, чувствуя, как усиливающийся перестук отдается в груди, в хромой ноге, разрывая на части, медленно перетирая кости в пыль, превращая мышцы в кашу.

Уголком глаз она заметила приближение процессии: иерарх в своих одеяниях, таких белых, что больно смотреть, за ним подобострастно следуют губернатор и начальство в бледно-бирюзовом.

Он останавливался возле каждого рабочего, задавал несколько вопросов, некоторое время смотрел и двигался дальше. До Хочипиль оставалось девять человек, восемь...

Если он не поймет, что она натворила, он никудышный иерарх. Но она ничего не может поделать, кроме как стоять прямо и вопреки всему надеяться, что он не поймет, что пройдет дальше не задержавшись.

И вот иерарх стоит перед ней − кожа блестит в тусклом свете, взгляд цвета ярь-медянки буравит её глаза. Из-за грохота рельсов в поле зрения всё дрожит и расплывается.

− Как тебя зовут? − спросил он.

− Хочипиль, − ответила она. − Рабочий 18861 Колодца Миктлана.

Он молчит, глядя на неё так, будто его что-то озаботило. Пожалуйста, пожалуйста...

− Дочь Уэхоканаутли и Камауак, − наконец сказал иерарх.

− Да.

− Ты знаешь, зачем я приехал?

У него были большие, сияюще-зелёные глаза: многослойная патина на фоне совершенного металла кожи, − большие, участливые. Так легко рассказать ему всё, передать себя его милосердию, пока он не открыл правду...

− Нет, − прошептала она. − Нет.

Иерарх не отводил взгляда, оценивая её.

− Это действительно правда, Хочипиль?

Он по-особому произнёс её имя − протяжно, как любовник, как мать, с заботой о ней, о её общности с машиной и обо всём, что она для неё значила.

Нет. Не правда. Конечно, нет. Хочипиль просто должна признать...

Раздери его машина, она не собиралась так легко сдаваться.

− Да, − сказала она, слова вырвались чуть ли не раньше, чем она подумала о них. − Каждое слово правда, клянусь моим желанием служить, моей связью с божественной машиной, ныне и во веки веков.

Иерарх погладил её по голове. Его прикосновение оставило покалывание, более легкое по сравнению с тем, что вызывал перестук рельсов.

− Я вижу, − ответил он. − Спасибо, Хочипиль.

Он ушёл, и с груди Хочипиль словно сняли тугие медные оковы. Она стояла, дыша в такт рельсам, и в ней нарастало волнение − она знала, что пока что победила.

Только после завершения проверки до неё дошло, что всё прошло слишком гладко. Скверну кровавой магии не так легко убрать, и иерарх должен был её заметить.

Если только...

У неё ушло полчаса, чтобы обнаружить это. К этому времени перестук рельсов стал таким сильным, что у Хочипиль слезились глаза и она с трудом собиралась с мыслями и сосредотачивалась на том, что делает.

Но он здесь, всё верно: маленький, едва заметный глиф, начертанный кровью, и его двойник по другую сторону порога, формирующие слово «защита». Они тоже бились под её пальцами, но не как рельсы, а как живое сердце.

Похоже, Тецока оставил ей прощальный подарок.

Хочипиль пошла вниз, понимая: что бы ни случилось, это произошло на дне Колодца, где сила мощнее, где, несомненно, находится то, что ищет Тецока.

Работа возобновилась, и бригады были не особо терпимы к хромой девушке. Даже Малли бросила на Хочипиль предостерегающий взгляд, когда та спускалась по тропе. Хочипиль отступила, пошла на этот раз по дороге, вьющейся вокруг шахты Колодца. Тем временем стук усиливался, и от рельсов исходило растущее ощущение ярости.

Вниз, вниз мимо солнечных сфер и чистейшей белизны стали и хрома. Рабочих стало меньше, а лихорадочное биение усилилось настолько, что Хочипиль с трудом шла, с трудом сосредотачивалась на том, что нужно ставить одну ногу перед другой, нужно...

Она поняла, что несколько мгновений стояла абсолютно неподвижно, − и опять двинулась в путь.

Рельсы были сверху и снизу, настолько близко друг к другу, что до них можно дотянуться; паромобили размеренно сновали вверх и вниз, и Хочипиль стояла между рельсов одна, глядя на белую сталь стен. Стук был слишком сильным − в её костях и сердце, возрастая до такой степени, что выдержки хватало только на то, чтобы не упасть на колени.

Она не могла идти дальше − до той платформы, где стоял иерарх, до самого дна и того неправильного, что там происходило.

Повернуть назад, вот что нужно делать − было глупостью прийти сюда, искать Тецоку. Вокруг жгучая боль, боль, которую она не могла выносить, не так долго...

Побери её машина, она сделана не из такого податливого материала.

Хочипиль прикоснулась к рельсам.

Боль внутри тысячекратно усилилась. Биение поднялось по рукам, сжало сердце, расползлось по груди, как от ножей, и руку будто приковало к рельсам, Хочипиль не могла её оторвать...

Она падала вниз, вниз в бездонную пропасть, сама земля разверзалась, чтобы принять её, и перестук, раздававшийся во всём теле, был биением огромного, блестящего сердца, похороненного в пустыне, − сердца, которое осталось единственным куском плоти на погребенных человеческих костях.

Снова и снова оно билось в ней, грохоча, оглушая − звук крови, текущей в таком гигантском органе, что она едва могла это постичь, − снова и снова...

Наконец, спустя долгое время это закончилось, и Хочипиль упала на колени, ловя ртом воздух. Перестук всё ещё отзывался в ней − теперь приглушенный, боль почти терпимая, «почти», как колючая соль вместо ножей...

Но зато биение стало голосом, и он шептал, снова и снова: «брат, брат...»

Бог. Там, внизу, бог, погребенный в Колодце Миктлана. Сила, которую искал Тецока, сила, которую божественная машина наконец перегоняет обратно себе, − сердце бога, магия бога, заставляющая землю дрожать, питающая рельсы энергией.

Это было... невозможно.

С чего бы невозможно? Разве так трудно это вообразить, признав, что бога убить так же трудно, как и машину?

«Брат», − шептали рельсы. И они злились, так злились, непонятно − от того, что он был мёртв или что собирался умереть. Просто путаница впечатлений, сумбур слов, которые она не могла распутать. И издалека, неуклонно возрастая, слышался голос машины, которая стремилась включить в себя бога, − стойкая боль, темнота, медленно надвигающаяся, грозящая всё поглотить.