Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

— Герт, посмотри! Это и есть то самое место. Мы перешли из одного времени в другое, а как странно все переменилось! Какое прелестное утро и какая неправдоподобная тишина! И немножко грустно. Так бывает, когда возвращаешься в места далекого детства…

Женщина с любопытством осматривалась. Она казалась совсем юной, но скорее не возрастом, а состоянием души, еще ничем не омраченной; внутри у нее все кипело и бурлило, бессознательная радость жизни заставляла трепетать ее существо, делая бесплодными попытки казаться сдержанной. В чертах лица, в припухлостях губ пряталась веселая насмешливость и лукавство. И в то же время крупные глаза ее с восточным разрезом, темные и блестящие, как ночные озера, когда, чуть щурясь, она устремляла взор на интересующий ее предмет — сама сосредоточенная серьезность, — излучали почти осязаемый свет ума и какую-то таинственную силу — даже короткий взгляд ее трудно было выдержать: он был как удар тока и как магнит, на нее хотелось смотреть и смотреть без конца…

С легкой завистью Пискунов перевел взгляд на ее спутника, убежденный — он любит эту женщину больше жизни, больше всего на свете. Да и могло ли быть иначе.

Мрачноватый философ был далеко не молод. Чуть откинув тяжелую голову, он смотрел прямо перед собой, но, похоже, видел не внешнее, а то внутреннее, что его в эту минуту занимало. Волосы спутанной, небрежной гривой падали на плечи, оттеняя аскетическую бледность кожи; в утреннем свете морщины казались глубже, резче, а плотно сжатые губы и выдвинутый вперед подбородок говорили о характере скрытном, властном; лишь печать интеллекта смягчала и облагораживала его черты. Не каждому дано было угадать скрытое от глаз кипение страстей, укрощенных, но готовых вот-вот выплеснуться наружу. И на этом мрачноватом фоне совсем уж неожиданно нет-нет да и вспыхнет улыбка, исполненная тонкого понимания, нежности, будто душа просочилась сквозь щелку. И снова окаменело лицо, снова он закрылся на все замки.

Впрочем, Пискунов лишь бегло запечатлел портрет пришельца, так как вновь устремился вниманием в сторону прелестной дамы. Да он ли один! Первокурсник, весь дрожа, наводил окуляры, пожирал глазами до неприличия. На что уж Григорий, старой закваски, можно сказать, человек, и тот крякнул и полез в карман за кисетом.

Подлинная красота не только возвышает, но и подавляет нежную душу, особенно когда не разбросана в виде отдельных примет ее, а собрана воедино, сплавлена гениальной рукой творца — сладко и Мучительно созерцать эту живую гармонию.

Двое путников медленно спускались к реке. Юная красавица, похоже, чувствовала, что за ней наблюдают, — шла, слегка пританцовывая, с немалой долей врожденного кокетства, а может быть, и озорства; одежда ее дымилась вокруг гибкого стана, подогреваемая горячим дыханием молодого тела, — при каждом движении скульптурно рисовались то грудь, то стройная ножка, то восхитительное бедро, то сверкали в улыбке зубы, то блестели глаза… Подумать страшно: все это могло быть уничтожено за долю секунды!

А вот и третий появился. Оказалось, служебный робот. Два огромных чемодана он легко нес в руках, а ведь там-то, наверно, и помещался в разобранном виде летательный аппарат. А вид презабавный. На голове довольно элегантная шляпа с низкой тульей. Пискунов заметил даже цветок, кокетливо вдетый в ленточку, что придавало ему облик этакого пижона, дамского угодника, — должно быть, проделка юной красавицы. В коротком взгляде его, брошенном в сторону кустов, не таилось угрозы; огонек любопытства вспыхнул и сразу погас: робот замаскировал его холодным равнодушием машины к суетным проявлениям земной жизни. Он остановился и ждал указаний.

Женщина приблизилась к своему спутнику. Руки легли на плечи ему и сцепились крепко, словно она боялась его потерять. Лицо стало серьезным, почти торжественным.

— Герт, милый! Вот и окончен путь. Пусть будет то, чему суждено. Но дай мне слово, нет, поклянись… Мы не покинем друг друга?

Всматриваясь, он медленно и нежно провел по ее лицу ладонью — жест, означающий недоумение. Что за мысль?

— Подожди, дай мне сказать! — перебила она, сжав его руку. — Оглянись назад: весь путь, пройденный человечеством, устилают кости невинных ясертв. Поэтому прошу тебя: не поддавайся искушению злоупотребить своей силой. Для достижения цели можно использовать разные средства, и последствия могут быть разные. Каким бы ни было твое решение, помни: мы здесь не для того, чтобы судить, а для того, чтобы понять.

Мужчина нахмурился с выражением легкого высокомерия. Видимо, то был спор давний, он не стал возражать, не счел нужным.

Женщина сказала с грустным упреком:

— Ты запираешься наглухо, даже от меня. Одна идея тобой владеет, я знаю. Минигопсы! О, ты умеешь скрывать свои мысли! Тебе не нужна ни я, ни моя любовь. Минигопсы, только это! Жестокий эксперимент над людьми!

— Успокойся, тревога твоя напрасна, — мягко возразил Герт. — У нас достаточно времени, чтобы сделать выбор. И не это сейчас главное.

— Что же тогда главное? — почти выкрикнула Уилла. — Меня ужасает, когда ты так говоришь! Человек, который так говорит, способен на все! Что же главное, если не любовь? Что мы сюда принесем? Смерть?

Это последнее слово, которое она выкрикнула в отчаянии, почти в исступлении, подхватило эхо и многократно повторило: «Смерть, смерть, смерть…»

Потом все стихло. Утро постепенно мужало. В низинах еще прятались сумерки, а свет зари нетерпеливо просачивался отовсюду, искал себе выход и вдруг вырвался из-за багровой тучи солнечным веером, вспугивая притаившийся мрак. Медленно и спокойно текла река, погружая в пучину вечности созерцающий ум. На верхушках деревьев, на поникших сонно ветвях отдыхал ветер — то ли в ожидании жаркого солнца, чтобы блаженно раствориться в его лучах, то ли в надежде на новую тучу, чтобы набраться от нее холодной энергии и пронестись над землей с лихой отвагой.

Герт повернулся к роботу и сказал тоном приказа:

— Руо, проверь состояние солнечных батарей, нам потребуется много энергии. В случае опасного любопытства аборигенов придется заблокировать поле видимости. И пора двигаться!

Робот щелкнул каблуками в знак готовности и тотчас занялся техническими манипуляциями. А Герт продолжал в раздумье:

— Есть две вещи, без которых была бы невозможна жизнь на земле во все времена, — это любовь и творчество. Творчество — это средство самоутверждения, создавшее мир таким, каков он есть, оно движет жизнь дальше, дальше в неведомую бесконечность. Эти две линии, мужская и женская, выражают самое человеческое в человеке, его естественную природу и его дух. Они могут идти параллельно, не пересекаясь, зато точка пересечения становится вершиной гигантского взлета… Я счастлив, что у меня есть Руо и есть ты!