Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

Уилла была, видимо, польщена повышенным вниманием к своей особе. Набросив на себя халат, Предупредительно поданный роботом, говорила посмеиваясь:

. — Какие-то они тут все возбужденные, не пой му отчего. — Долго и прилежно расчесывалась у воды, стараясь поймать свое отражение. Но сквозь небесную гладь просвечивал все тот же нежный и горячий взгляд. — Милый, ты обратил внимание, один смотрел на меня очень пристально, довольно славный мальчик! Тонкие черты лица…

Герт улыбкой прикрыл ревнивое неудовольствие.

— Впредь, по крайней мере в этом, надо поступать по законам данного времени, иначе мы будем постоянно попадать в смешное положение. Они здесь нас просто не поймут.

— Да, милый! — беззаботно согласилась Уилла и вдруг осеклась, перехватив его взгляд. — Не понимаю… Я сделала что-то не так?

— Вы вели себя легкомысленно и даже безнравственно, — отчеканил робот. — Извините, вы просто идиотка! Хорошо, что мы можем выключать изображение, не хватало еще вытаскивать вас из отделения милиции! Влепили бы срок за нарушение общественного порядка!

— Что он такое говорит?

Герт засмеялся.

— Не обижайся. Руо очень точно выполняет программу оценки по местной шкале. Но танец юной Афродиты был прекрасен!

— О Боже! — Уилла покраснела. — Значит, меня осудили они, эти люди? Почему же ты не остановил, не предупредил?

— Не стоило лишать тебя удовольствия. — Герт отвел глаза, прятал усмешку иронического понимания: дело вовсе не в чрезмерном переутомлении, захотелось покрасоваться перед местными аборигенами, произвести впечатление. Цель эта, конечно, достигнута.

— Я должна была стыдиться, да? Но чего? Своей наготы? Стыдиться следует безобразных мыслей, поступков…

Уилла чуть не плакала от досады, а робот надвинул шляпу на самый нос и невинно ковырял песок прутиком, боясь, как бы Уилла не прочитала выражения откровенного злорадства на его лице.

Трое рыбаков отошли довольно далеко. Озадаченный Пискунов размышлял над странным видением. Никогда еще реальность и вымысел не смыкались так тесно, не были так похожи на правду. И хотя он понимал, что все это в сущности бред (разве не описал он сам в своем романе подобную же романтическую историю появления пришельцев), его все сильнее одолевали сомнения, а в душе загорелся неистовый свет надежды — надежды на чудо.

Сидели в редакции и трепались. Был обеденный перерыв, из буфета тянуло запахом винегрета. Жора Семкин, раскрасневшийся после сытной еды, хлопал себя по ляжкам, заходился в смехе по поводу пикантных подробностей утреннего происшествия: только что выслушал рассказ Пискунова о таинственном появлении пришельцев.

— Ох, Мишка, умеешь ты мозги узелком завязывать! — Жорик ковырял спичкой в зубах. — Мне бы твою башку, я бы уже министром стал. А так какой из тебя толк, придумываешь всякую чепуху.

В дверь заглянул Георгий Илларионович Чхик-вишвили, редактор, сорокалетний, по-юному стройный, спортивный. Полный рот благородного металла. Стиль руководства имел свой, особый: никогда никого не вызывал и не отчитывал. Завидев в дверях кабинета или просто в коридоре нужного сотрудника, раскрывал объятия и шел ему навстречу сам, говоря: «Здравствуй, дорогой, здравствуй! Идешь Гогу навестить? Нет-нет, никакой я не Георгий Илларионович! Я Гога. Обними меня, пожалуйста, за талию!» Сотрудник обнимал (чаще сотрудница), и они расхаживали в обнимку по коридору или по кабинету, как, скажем, по приморскому пляжу или бульвару, без формальностей.

Семкин изложил редактору очередное сочинение Пискунова со своими комментариями. Смеялись, хвалили за выдумку. Затем Гога подсел к Пискунову на диван, где тот пристроился на краешке, смиренно выслушивая дружескую критику в свой адрес.

— Ну юморист, ну юморист! — смеялся Гога, сверкая зубным протезом. — Девушка танцует на пляже в костюме Евы, сам хотел бы видеть, но кто разрешит, слушай! Это у них там, за бугром…

— Ну почему же, — перебил Жора, его опять корежило, разбирало до слез, — сам по себе этот факт — еще куда ни шло. Предположим, девушка — психопатка, не все дома, а этот ее спутник, который на чемодане сидел, — уже старый хрен, вышел в тираж. Все это пускай! Но где ты видел, Пискунов, пустынный пляж да еще в выходной День? С вечера за лежаками занимают очередь, разве нет? С правдой жизни у тебя, прямо скажу, нелады.

Тут Михаил, внимавший всему покорно, вдруг взвился.

— А что такое твоя пресловутая правда? — заорал он, вскакивая. — Искусство правдивее жизни! Пора бы знать!

— Ну, пошло-поехало! — добродушно перебил Семкин зевая. — Шизуха косит наши ряды. Я ему о чем толкую, Гога. Заходил товарищ Григорий Иванович Сковорода, а с ним Индюков, без тебя заезжали. И вот Индюков говорит: то, что вы, ребята, тут пишете, все это хорошо, нужно, газета и так далее. А взяли бы да и создали детективный роман на местном материале. Громкое убийство там или крупная кража, и чтобы наши органы задействованы в раскрытии преступления. А мы, говорит, вас поддержим. Короче, есть такое мнение. А у них ведь так: сказали и взяли на контроль. Твою фамилию, Пискунов, называли в качестве автора, кто-то, видно, рекомендовал.

— Мою фамилию называли? — ахнул Пискунов, внутренне холодея.

— А кто, кроме тебя, это сможет? Никто. И сам Пирожковский звонил, интересовался.

— И Пирожковский звонил? — удивился Гога.

— Ну! А ты, Пискунов, все со своими пришельцами возишься. Да они у всех уже в печенках сидят! Оторвался ты от жизни! — И Жора снисходительно похлопал Пискунова по плечу, как бы подводя черту под весь разговор. А Гога сказал озабоченно:

— Указание есть, надо выполнять!

— Ну! — поддержал Семкин. — И еще они просили — к юбилейной дате, чтобы можно было отрапортовать. А остается-то всего ничего. Так что, Мишка, ты давай сразу включайся, не тяни резину.

Пискунов был совершенно раздавлен свалившимся на него поручением. Одно дело — пробовать себя в новом жанре, а совсем другое — выполнять социальный заказ первых лиц города со всеми вытекающими отсюда последствиями. Залепетал было, что пробовал, но ничего не получается, и как бы не подвести руководство, на что Гога, обняв душевно за талию, заверил: будут трудности, коллектив не останется в стороне, поможет.

Вот так по чьей-то прихоти круто переломилась жизнь.

Пискунов маялся в душевной тоске: за это время выяснились пренеприятные подробности. Во-первых, его кандидатуру как автора действительно утвердили, кто-то очень уж его отстаивал, возможно, тот самый редактор издательства Витя, кому он отнес несколько страниц — для пробы. А во-вторых, ненаписанный еще роман решено было издать в великолепном переплете и по случаю юбилея города преподнести самому первому секретарю обкома товарищу Толстопятову, с учетом его литературных пристрастий.