Кристина Далчер - Голос

А он, словно прочитав мои мысли, выходит из кухни, приносит из прихожей свой портфель и ставит его между нами на кухонную стойку.

– Презент от президента, детка, – говорит он, извлекая из портфеля конверт с президентской печатью в правом верхнем углу. А слева, где обычно приклеивают марку, выдавлена серебром большая буква «И» – образец для нового значка Стивена.

Ну да, как говорится, «помянешь дьявола…». Я слышу, что вернулись наши сыновья.

Первыми в кухню врываются Лео и Сэм. Здороваются, целуют меня и тут же, словно рой пчел, лезут в буфет, чтобы перекусить. Стивен – сегодня он какой-то еще более сдержанный и сосредоточенный, чем обычно, – тоже прямым ходом направляется к холодильнику, бросив на ходу: «Привет, пап. Привет, мам».

В холодильник он, естественно, лезет за молоком, а молоко-то купить я и забыла.

– Прелестно! – ядовитым тоном замечает Стивен, вытряхивая из пакета в кружку последние капли. По-моему, его удивляет, что я никак на его замечание не реагирую, и он решает сменить тему, увидев у меня на руке новый «аксессуар». – Ого! Ты уже последнюю модель получила? Здорово! И у Джулии тоже такой, только пурпурный с серебряными звездами. Она его сегодня впервые надела и показала мне, пока мы с автобуса домой шли.

У меня нет ненависти к собственному сыну. У меня нет ненависти к собственному сыну. У меня нет ненависти к собственному сыну.

И все-таки в данный момент я его чуточку ненавижу. Совсем чуть-чуть.

– Ты все-таки прочти это письмо, Джин, – напоминает мне Патрик.

Сегодня президент Майерс опять выступал по телевидению. Такое ощущение, словно он там вечно торчит и вечно трубит победу неких новых планов, благодаря которым наша страна полностью изменится. А еще он постоянно уверяет нас, что мы стали значительно богаче, что экономика на подъеме – только не в нашем домашнем хозяйстве, о чем мне то и дело напоминает сломанный кондиционер, на починку которого нет денег, – что безработица существенно уменьшилась – ну это если не считать те семьдесят миллионов женщин, которые своей работы попросту лишились, – и вообще все у нас просто великолепно.

Все, правда, выглядело далеко не так великолепно, когда Майерсу пришлось отбивать вопросы прессы.

– Ничего, мы непременно кого-нибудь найдем, чего бы нам это ни стоило, – ответил он на вопрос о состоянии его брата. – Мы найдем того, кто сумеет вылечить моего единственного брата.

Черта с два вы его найдете! – подумала я и, заметив призрак улыбки на устах Анны Майерс, поняла, что и у нее мысли те же. Что ж, сестрица, я за тебя рада, ты молодец.

Даже если бы я и согласилась, никаких гарантий на успех нет. Афазия Вернике – штука дьявольски коварная. Возможно, у меня еще появился бы какой-то шанс, если бы я могла быть уверена, что Лин Кван точно в моей команде, а не среди запасных, о которых упоминал преподобный Карл. А еще лучше – если бы и Лин, и Лоренцо…

Нет, не буду я сейчас думать о Лоренцо. Мне вообще неприятно думать о нем, когда рядом со мной Патрик.

– Так ты собираешься вскрыть президентское письмо? – Патрику явно не терпится.

Я поддеваю ногтем клапан, и внутри оказывается один-единственный сложенный втрое листок бумаги. «Шапка» у послания какого-то странного белесого цвета. Но адресовано оно мне, доктору Джин Макклеллан. Значит, меня на какое-то время опять «переквалифицировали» в доктора?

Собственно, само письмо состоит из одного предложения.

– Ну? – спрашивает Патрик, но по его глазам я вижу: ему и так известны намерения нашего президента.

– Погоди.

Он приносит из холодильника еще бутылку пива, но пьет ее уже не с тем торжествующим видом, с каким выпил первую бутылку. Вторая бутылка имеет чисто медицинские цели: это как бы некий анестетик, помогающий дождаться той минуты, когда я, наконец, покину кухню и выскажу свое решение вслух. Но, может, Патрик рассчитывает, что я от радости начну кувыркаться прямо на этом плиточном полу? Кто его знает.

Во всяком случае, в доме сейчас слишком жарко, чтобы о чем-то думать. Куда приятней на заднем дворе под магнолией, посаженной миссис Рей.

«Пожалуйста, позвоните мне и назовите вашу цену» – вот, собственно, и все, что написал мне президент. Впрочем, даже приятно сознавать, что этот ублюдок – тоже живой человек.

Мою цену? Но моя цена такова: пусть повернут время вспять. Вот только это неосуществимо. Хорошо, тогда моя цена – это запретить Движение Истинных и стереть с лица земли его активистов, то есть вырвать с корнем сорняки на том участке земли, где раньше цвел чудный сад. А еще в мою цену входит желание увидеть, как преподобный Карл Корбин и его стая будут повешены, или разорваны на куски бродячими псами, или сгорят в пламени адского огня.

Задняя дверь дома со скрипом открывается и с грохотом захлопывается – наверное, сейчас передо мной предстанет нетерпеливый Патрик. Но оказывается, что это не он, а Соня. В руках у нее листок розовой бумаги для детских поделок; он того же цвета, что и ее губы. Подойдя ближе, она протягивает его мне.

Для шестилетки это, пожалуй, почти талантливо. Во всяком случае, этот ее рисунок явно один из лучших. Изображенные на нем шесть человеческих фигурок действительно чем-то на нас похожи – Патрик, Стивен, близнецы, я и Соня. И мы, держась за руки, стоим у нас в саду под деревом, покрытым белыми цветами-звездами. Близнецов Соня изобразила в одинаковой одежде, а у Патрика в руке портфель, больше, правда, похожий на чемодан. Рубашка Стивена, естественно, украшена новым значком; у меня волосы, как всегда, собраны в конский хвост. На запястье и у меня, и у Сони браслет – у нее красный, у меня черный. И все мы улыбаемся, стоя в солнечных лучах, а само солнце Соня разрисовала оранжевыми сердечками.

– Очень красиво, – говорю я, разглядывая рисунок, хотя красивым он мне отнюдь не кажется. Наоборот, по-моему, это самое что ни на есть уродство и даже хуже, потому что всех нас Соня выстроила «по ранжиру».

И я, вместо того чтобы стоять рядом с Патриком или хотя бы в самом конце нашего семейного ряда, завершая и обрамляя его, стою пятой по счету, а передо мной соответственно выстроились: первым мой муж, затем Стивен, а затем одиннадцатилетние близнецы. И меня Соня изобразила самой маленькой из всех, меньше только она сама. Но я все-таки заставляю себя улыбнуться, потом сажаю дочку к себе на колени и прижимаю ее головенку к своей груди, чтобы она не увидела, как в глазах у меня закипают слезы, которые я вряд ли сумею сдержать.

И снова я вспоминаю Джеки и ее последние слова – те обвинения и предостережения, которые она бросила мне в лицо там, в нашей убогой квартирке в Джорджтауне. Джеки, разумеется, была права: я жила в пузыре, который сама же и надула – постепенно, по одному выдоху за раз.