Анджела Картер - Страсть новой Евы

Ниже, ниже, ниже по таинственной череде спиральных переплетающихся коридоров, оказывавших навязчивое очарование мандалы, словно я сам в некотором роде создал лабиринт, в котором лавировал, ведомый жесткой рукой Софии. Меня толкало вперед предназначение, влекло глубинное средоточие этой спирали – превозмогая страх, превозмогая нежелание. Раскинувшийся над нами тяжелый мир задавил отзвуки наших негромких шагов, нашего дыхания. Становилось все теплее.

Внезапно в мой страх закралось какое-то дурное любопытство; возникло ощущение святотатства, словно мое присутствие тут было недопустимо, хотя моя похитительница смотрела на это сквозь пальцы. Я понимал, что неимоверно рискую здесь, в витиеватых коридорах, однако поджидающее впереди зрелище – Минотавр, спрятавшийся в сердце лабиринта, – заслуживало того, чтобы заплатить за него ужасом. Вот какие мысли посещали меня. Предвкушение и страх достигли апогея; я еще не знал, что именно меня ждет, не знал, как неслыханно терпелива та, которая ждала меня вечность, там, где я ее заточил, в подземелье, в глубинах своего мозга.

Там она и ждала, упиваясь, как всегда, праздной жизнью, в центре извращенной спирали, на сосновом стуле с прямой спинкой, – вселяющее страх древнее существо.

Она ждала меня целую вечность – я понял это в тот момент, как ее увидел; хотя в моей жизни ничто не намекало на то, что она сидит там со зловещим спокойствием индуистского изваяния. Один лишь беглый взгляд уверил меня в ее святости. Когда-то она была человеком, но теперь превратила себя в нечто. Нечто!

Матерь превратила символизм в факт бытия. Резная фигура собственной ручной работы, лично созданная теологическая доктрина.

Увидев ее, я понял, что попал домой. И тут же навалилось опустошительное онемение, ибо я одновременно понял, что не смогу здесь остаться. Величественная черная провидица, самопровозглашенное и самоназванное, самосозданное божество принимало как данность, что ее пророческая суть и есть предназначение, к коему надлежит жрецам меня привести; одна женщина как воплощение всех. Выманив меня из аптеки, в ночь, к своей постели, Лейла потянула за кончик нити такого клубка событий, где есть место и пустыне, и мертвой птице, и ножу, и жертвенному камню. В конце концов, это Лейла задумала привести меня в это место, в глубочайшее подземелье, к средоточию тьмы, поджидающему в комнате с плотно смыкающимися красными стенами.

Ибо здесь находится средоточие тьмы. Это – конечный пункт для любого мужчины, недостижимая тишина, струящаяся тьма, что в последний момент ускользает; створки оргазма бьют по лицу, запечатывая нирвану небытия в тот же миг, как ты ее замечаешь. За пределами времени, за пределами воображения, всегда хоть на чуть, но вне досягаемости, извечная суть, что освободит меня от бренного бытия, трансформирует мое «Я» в нечто другое и тем самым уничтожит его.

И все же вот она, во плоти, собственной персоной, тайна, возведенная в святыню в искусственном гроте на банальном стуле. София трепетно прикоснулась губами к ее лбу и жестом велела мне встать на колени. Я неуклюже опустился на пол. Вид богини привел меня в ужас. Священное чудовище, олицетворенная самореализуемая фертильность.

Ее голова с привлекательной аскетичной маской тяжеловесно покачивалась на бычьей шее – огромная и черная, как голова Маркса на Хайгейтском кладбище, ее лицо обладало доступной простым людям красотой статуи с захолустной площади какой-нибудь народной республики, а еще она носила накладную черную бороду из кудрявых волос как у царицы Хатшепсут. С ног до головы богиня облачилась в бесстыдную наготу: грудей было как у свиноматки – соски шли в два ряда, результат (к моему брезгливому ужасу объяснила София) трансплантаций, благодаря которым она одновременно могла вскармливать четырех младенцев. А огромные руки и ноги!.. Громоздкие массивные ступни иллюстрировали действие силы тяжести; руки, формой напоминавшие гигантские фиговые листья, покоились на валиках коленей. Сморщенная кожа со складками, как на примитивной греческой фляге из козлиной кожи, выглядела такой свежей, словно под ней текла темная, чудотворная, дарующая жизнь река; казалось, это тело было и единственным оазисом в пустыне, и источником всей живой воды в мире.

Полная, почти монументальная недвижность богини свидетельствовала о том, что она осознанно давала отдохнуть своей физической мощи. Умиление во взгляде свидетельствовало о великой мудрости, и я с первого взгляда понял, что нет ни малейшего шанса поразить ее своей мужской силой. Перед этой потрясающей женщиной мой инструмент, болтающийся между ног, был бессилен – так, декоративная висюлька, легкомысленно приделанная природой, чьей земной представительницей богиня по собственной доброй воле и стала. Я понятия не имел, как подступиться с тем, что виделось ей незначительным; предстояло договариваться на ее условиях. Руки богини служили образцом материнской заботы, однако я не нашел в них пристанища; считать женщин отрадой – мужская иллюзия. Среди бахромы грудей не нашлось места, чтобы склонить голову: грудь не для удовольствия, а исключительно для кормления, я же был вполне взрослым мальчиком.

Не мог обрести я коварное забвение и в животе, дающем урожай в тысячу жатв, ибо, родившись, потерял права на возврат в это чрево. Изгнанный из нирваны навечно и встретившись лицом с женской ипостасью, я терялся в догадках, как себя вести. Немыслимо представить, какое гигантское существо способно составить ей пару, ведь она являлась частью самой природы, землей, плодоносящей сущностью.

Я дошел до конца своего мужского пути. И понял в тот момент, что нахожусь среди Матерей. Я ощущал истинный ужас Фауста.

Она сделала себя сама! Да, сама! Сотворила из себя мифологический артефакт; через боль перекроила тело ножами, исколола иголками, придав ему вид сверхчеловека, создав символ, образец. А потом на храм нутра набросила лоскутное одеяло, сшитое из грудей своих дочерей. Пещера внутри пещеры.

Я стоял у святыни.

Она заговорила. Ее голос напоминал оркестр, в котором играют лишь виолончели; речь лилась торжественно. Меня пригласили сесть на пол. Я, дрожа от ужаса, повиновался.

Раздался долгий аккорд, и хор женских голосов, заикаясь, затянул призывный вой: «Ма-ма-ма-ма-ма-ма-ма». Под ритм, задаваемый гонгом и арфами, София вкратце перечислила мне имена и характеристики богини. Ореол золотистого света освещал сам объект литании, а кресло, в котором она сидела, медленно, гипнотически вертелось вокруг своей оси, так что я лицезрел то ее мощную спину и крупные бедра, то невероятный фас; луч света играл на тяжеловесных покатостях.