Анджела Картер - Страсть новой Евы

Ниже, ниже и ниже в темноту, в тихое, спокойное и теплое, внутриутробное местечко, завешанное шторами из кровавого плюша, в комнату с портьерами, где стояла белая кровать. Тусклый красный свет, внутренний свет Беулы, залил все вокруг.

Она ждала, на этот раз стоя, и я отметил ее почти двухметровый рост. Обрюзгшие овалы лишних грудей висели, словно колокольчики, ряд за рядом; белый халат она не надела, хотя была хирургом. В этом изолированном месте накатывало ощущение тайны. Я помню, как распахнулись портьеры, открыв публику, расположившуюся на скамеечках вокруг небольшой сцены, словно зрители на опере в камерном зале, молчаливые ряды сидящих женщин, я даже представить не мог, что в этом подземном городе их так много – мое пылкое воображение решило, что здесь собрались все женщины мира; широко раскрытыми глазами они таращились на арену, где вскоре произойдет показательная ампутация. София расшнуровала завязки на моей рубашке, и та упала. Я предстал миру обнаженным, как в день своего рождения.

На этот раз Матерь предстала во всеоружии: размахивала обсидиановым ножом исполинских размеров, черным, как она сама. При тусклом, будто на скотобойне, освещении разглядеть его было сложно; сейчас в памяти всплывает скорее атмосфера, нежели сами события – мрачное ощущение старинного ритуала и присутствия строгих взрослых, которые лучше меня знали, что пойдет мне во благо; а по существу, исчерпывающий арсенал для человеческого жертвоприношения. При этом рядом с Матерью стояла современная эмалированная тележка, из двадцатого века, с прикрытым подносом, на котором, мне хотелось надеяться, лежали шприцы с обезболивающим.

Меня поразила София: она обняла меня и поцеловала.

– Ты станешь не Эвлиной, а Эвой, новой Евой! – В ее голосе звучала такая теплота, на какую, я думал, она не способна. – И одновременно Девой Марией. Возрадуйся!

Собравшиеся женщины приветствовали нас одобрительными возгласами и аплодисментами. Матерь провела пальцем по ножу, проверяя, насколько он заточен.

– Не бойся, – произнесла она одобряющим баритоном. – Утрата пойдет тебе только на пользу.

О, этот ужасный символизм ножа! Быть кастрированным фаллическим символом! (А что еще, по словам Матери, могло дать нужный результат?)

Страх иссяк. Теперь я был почти спокоен. Свой предел отчаяния я уже покорил. Настал Диес Сангвинис, День Крови, день добровольной кастрации в честь Кибелы, церемония моего перевоплощения, окрашенная алым.

София приподняла ткань, закрывающую поднос, и достала, к моему бесконечному облегчению, шприц для подкожных инъекций, игла вонзилась мне в руку. Вызывающая оцепенение струя без промедления заморозила мою центральную нервную систему. Я ничего не чувствовал, однако сознания на тот момент не потерял и продолжал все видеть. Я лежал на операционном столе и смотрел, как надо мной подпрыгивала темная, зубчатая бахрома грудей. Я бы содрогнулся, если бы мог, но был полностью обездвижен. Я видел ее бородатое лицо; а она улыбалась, отчасти сострадая, отчасти ликуя.

Матерь занесла нож и резко его опустила. Одним ударом отрезала мне все половые придатки, схватила их рукой и бросила Софии, а та засунула органы в задний кармашек шортов. Она ампутировала все, что составляло мою суть, оставив взамен рану, которая в будущем, раз в месяц, станет кровить при возрождающейся луне. София куском ткани остановила кровотечение, затем взяла с подноса еще одну иглу. Этот укол всецело уничтожил мой мир.

Так пришел конец Эвлина. Его принесли в жертву темной богине, о существовании которой он и не подозревал. Хотя, как выяснилось, выхода из лабиринта еще не было видно; я зашел недостаточно далеко, пока недостаточно.

Пластическая операция, которая обратила меня в мою сокращенную форму, в Эву (кратко от Эвлин), в рукотворного оборотня, в Тиресия из Южной Калифорнии, завершилась, в общем и целом, за два месяца. Бо́льшую часть этого времени я провел под наркозом; я изредка просыпался, ощущая приглушенную боль и мучение от внутренних ран, которые не затянутся никогда. Никогда. Пока я, как в тумане, валялся в кровати, началось программирование: чудо чудное, старый добрый Голливуд снабдил меня новыми сериями детских сказок.

Наверное, картины выбирали целенаправленно, как часть ритуала смены онтологического статуса: мол, вот вы как обращаетесь с женщинами! А потом сами такими становитесь… Те фильмы, что пряли перед моим растерянным взором нить иллюзорной реальности, демонстрировали мне всю боль, которая выпадает на женскую долю. Тристесса, твое одиночество, твоя тоска… Тристесса, Королева Печали; ты явилась сквозь семь пелерин кинопленки и представила, бесподобно горюя, весь поведенческий китч женского образа.

Раз за разом мне проигрывали твою удивительную имитацию чувств, все творчество, от Маргариты с неубедительным в роли Фауста Джоном Гилбертом (ему не стоило так часто демонстрировать профиль) до образа Марми в «Маленьких женщинах»; впоследствии ты отошла от дел, уединилась, и мне предстояло тебя разыскать. По сей день неизвестно, хотела ли Матерь вылепить мне новую женскую сущность по твоему сумрачному подобию; зато теперь я понимаю, что она знала твой удивительный секрет.

Тристесса часто являлась перед моей постелью, а я плыл на непредсказуемых волнах утоляющих боль наркотиков, погружаясь и выныривая из твоей утомленности, твоей мучительной тоски, извечной мечтательности и блистательного отсутствия естества, словно твоя истинная сущность висела в шкафу, как красивое платье, которое жалко надеть, и ты надевала на выход лишь свой образ.

С психологической стороны инструментом психохирургии выступила не только Тристесса. Теперь в моей келье никогда не было тихо; особенно вспоминается серия из трех видеозаписей, рассчитанная на то, чтобы помочь мне приспособиться к новому обличью. Одна демонстрировала репродукции, надо полагать, всех картин «Дева с Младенцем», написанных за всю историю западноевропейского искусства; их проектировали на округлую стену кельи в подлинных тонах, но в больших, чем подлинный, размерах в сопровождении интересного звукового ряда – гуления младенцев и умиротворенного щебета матерей; так воспевались открывающиеся передо мной перспективы. Другая запись предназначалась для того, вероятно, чтобы привить материнский инстинкт на подсознательном уровне; мне показывали кошек с котятами, лисиц с лисятами, маму кита и ее потомство, оцелота, слона, кенгуру, всевозможных кувыркающихся и сосущих молоко внимательных, заботливых существ – с мехом, с крыльями, с плавниками… Был и еще один, менее понятный видеоряд, состоящий из антифаллических образов. Например, я смотрел, как надуваются и сдуваются морские анемоны; на пещеры с вытекающими из них ручьями, на розы, открывающиеся навстречу пчеле, на море и луну. Эти зарисовки шли в сопровождении «Литургии Богоматери», которую я впервые услышал в исполнении Софии в день прибытия в Беулу. Новая аранжировка для женских голосов в стиле Монтеверди повторялась снова и снова, до сих пор ее строки отчетливо стоят у меня в голове. Матерь, в принципе, отличалась своеобразием, однако среди ее характерных признаков неизменно проглядывала вульгарность, хотя я не осознавал все ее масштабы, пока впервые не увидел свою новую личину.