Владимир Савченко - Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

– А они… эти все, что юлят во все стороны, и лезут ко двору, и говорят, что они патриоты, и то и се, – шептали губы, перебивая учащенное дыхание, – аренды, аренды хотят эти патриоты! Пользы, связей, выгод. И не важно, как мой – мой, черт побери! – рассудок и талант выглядят объективно: бродильный фермент или еще как-то. Пусть бродильный – зато бродить-то я могу лучше других… Куда другим до меня, ого! О-го-го! Дзынь-ля-ля!.. Мама, ваш сын прекрасно болен, у него пожар сердца…

На последнем этаже башни возле лесенки на крышу на стене желто светилось табло времен: плоский экран, вмонтированный в бетон. Строки чисел: К-уровни, дни (+ дополнительные), часы, минуты, секунды, сотки; дни с дробью после запятой, по-любарски; числа шторм-циклов в условном отсчете от таращанской беды. Последние цифры в строках менялись – в нижних неразличимо быстро, в верхних неспешно. И также неспешно, медленнее секунд, здесь пикали сотки.

Все это было – время.

Корнев остановился, смотрел – будто впервые. Посетила мысль: эти цифирки, их мелькания и смена значат куда больше, чем он. Чем все. Чем все и вся. Индикация плотнейшего потока времени, в котором они кажутся себе значительными только из-за неразличимости его.

Поискал вокруг глазами: нет ли чего – камня, железяки, – чтобы поднять и разбить. Ничего не увидел, пол был чист. Усмехнулся: «Ну, разобьешь. Что ты этим докажешь: остановишь время?.. В координаторе на контрольной схеме башни вверху замерцает красная точка. Придут ребята, сменят экран. Только и всего».

Ноги понесли его на крышу.

Белели во тьме аэростаты, покоилась на телескопических распорках кабина, окруженная сложенными в гармошки секторами, лепестками и полосами электродов. Пульт системы ГиМ на краю площадки затянуло паутиной. «Вот это только ты и умеешь, стихия: паутины, ржавчины, плесень… и разум с творчеством норовишь свести к тому же. Но нет, дудки!» Он смел паутину, включил подзарядку баллонов, прогрев и коррекцию. Александр Иванович не знал, что сделает, но чуял, как внутри вызревает самоутверждающее намерение – какое-то очень простое.

Пока надувались аэростаты, он стоял, опершись об ограду, смотрел вверх. Лицо и предметы вокруг периодами озарял слабый свет накалявшихся и гаснущих в ядре «мерцаний», точек и пятнышек электросварочной сыпи: накал – пауза тьмы, накал – пауза. День – ночь, день – ночь. Теперь, когда он знал воочию, множественно и подробно, что внутри этого непродолжительного тусклого накала вселенского дня оказывается все, что только есть в мире во всех качествах, количествах и масштабах… то есть просто все , – этот мелко пульсирующий процесс показался ему издевательским, нестерпимо оскорбительным. Александр Иванович сначала принял его сторону и расхохотался саркастически – своим протяжным «Ха-а! Ха-аа! Ха-а!..» – над всеми прочими, дешево одураченными: ведь только и есть божественного в этом деле, что огромность масштабов, плотность среды и непоборимо мощный напор потоков материи-времени. Сила есть, ума не надо. «А ведь многие в мудрость веруют, о расположении молят всемогущего! А он не способен даже слепить планету в форме чемодана». Но потом почувствовал задетым и себя.

– Но если ты только и можешь, что суммировать все умное и тонкое в ерунду, в развал, в ничто… то ты и само Ничто. Ничто с большой буквы. Громадное, модное, вечное Ничто! Дура толстая, распро… – на вот тебе! – и постучал ладонью у локтя выразительно согнутой правой рукой.

Не Александр Корнев – работник, творец, искатель, пьяненький жлоб – в растерзанной одежде сквернословил и куражился пред светящимся ликом вечности.

Блестя в прожекторных лучах, разворачивались электроды, поднимались аэростаты, кабина несла Корнева в раздающуюся во все стороны черноту – туда, где океан материи-действия плескал волнами-струями, а в них кружили водовороты галактик, вспенивались мерцающим веществом звезды и планеты. Несла в убийственную огромность масштабов, скоростей, сил, в простое бесстыдство изменчивости, в наготу первичности, несла в самую боль, любовь, в отчаяние и проклятие на веки веков.

«Возлюбленных все убивают, так повелось в веках… успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе… не образумлюсь, виноват! – шептали губы все, что приходило в голову, –

…Ваш сын прекрасно болен… и достойные отцы их… аренды, аренды хотят эти патриоты!.. Ничего, ничего, молчание!..»

Кабина вышла на предельную высоту к началу очередного вселенского шторма.

Александр Иванович переключил систему на автоматический поиск… чего-нибудь. Образ цели – размытая планетка землеподобного типа – хранился в памяти персептрон-автомата и сейчас возник на экране дисплея. Сами собой наращивались напряженности верхнего и нижнего полей, убирая пространство и замедляя время; боковое смещение влекло кабину за ближайшей галактикой. Стремительно брошенным сюда из тьмы диском приблизилась заломленная набекрень сияющая спираль с рыхлым ядром и по-мельничному машущими рукавами; заслонила собой все великолепие шторма – и заискрилась мириадами бело-голубых мерцающих черточек. Переход на импульсные снования – черточки потускнели, пожелтели, стянулись в точки. Приближение к одной звезде… к другой… к третьей… автомат бегло просматривал-отбраковывал планеты около них. Наконец восьмая попытка удалась.

И повисла над куполом кабины планета – чем-то похожа на Марс, чем-то на Луну, но поскольку в кратерно-округлых морях темнела влага, то, пожалуй что, и на Землю. Зашумели в динамиках светозвуки ее жизни-формирования, сопровождаемые метками «кадр-год»… потом «кадр-десятилетие» и «кадр-век». Автомат сам знал, как и что показывать: ближний план – перемена частоты на «кадр-год», отход на крупный – снова «кадр-век». Перевал за максимум выразительности – изменения ускорились, делали облик планеты расплывчатым – автомат участил полевые снования.

Корнев сидел в кресле, смотрел почти равнодушно. Изменения объектов важнее объектов – а когда понимаешь, что к чему, то не важно и это. Не шибко интересно, какие там возникли смышленые жители – комочки активной плесени, деятельного тлена и праха. Ясно одно: все они страстно жаждут счастья. Чтоб им, именно им… ну, пусть еще и близким – было хорошо. Если человек рожден для счастья, то и завросапиенс тем более. А кремнийорганические электросапиенсы пластинчатые и вовсе нас не глупее.

…И все стремятся, и чудится им во всех влечениях глубокий смысл, и кажется, если их удовлетворить, то он откроется. А когда утолят, то открывается лишь, что никакого такого смысла и не было, надо стремиться и действовать дальше.

…И еще: натура, предельно ограничив их, разумников, возможности действовать и познавать своими законами и плотной связью со средой, не поскупилась, предоставила широчайшие возможности вольно толковать ощущения и действия, домысливать, воображать – заблуждаться.