Владимир Савченко - Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

– Заняли вертолетное поле и площадку автостоянки.

– Так… – («Это вне зоны, их не тронет? Все-таки оттесним еще подальше».) – Ближнюю часть вертодрома не занимайте, аппаратам тоже надо где-то стоять. Расчистите себе участок за ним – и действуйте. На вас приказ не распространяется. Как дела?

– Дотемна управимся с тремя самыми крупными заплатами.

– Дотемна? Нет, медленно. Хорошо бы их засветло накинуть на сеть. Отберите среди покидающих сейчас Шар десятка два мастеров, подключите их. Оплата аккордно.

– Слушаюсь.

Экран погас.

«Вот теперь никакой суд меня не тронет – полное алиби. Даже скажут: как чувствовал папа Пец (он же Вэ Вэ и Хрыч), обо всем распорядился, форсировал. Но… не успели. Кто ж знал! Еще и поблагодарят за учебную эвакуацию».

Валерьян Вениаминович выдернул кабель телеинвертора, сложил по привычке бумаги в стол, вышел, запер дверь. Заглянул в кабинет Корнева (поймав себя на том, что все именует его так) – там было пусто. Запер и приемную, направился в координатор. Там находились Иерихонский и два оператора. Выдворил их: «Исполняйте приказ, я сам все выключу». Поставил стул в экранном зале – как всегда, спинкой вперед – сел, упершись подбородком в кулаки, и смотрел, как на экранной стене, в пирамиде осевой башни, развертках среднего и внешнего слоев и подвижного кольца расширялись и стекали вниз пятна темноты: гасли экраны. У Бурова из-за ускоренности времени дело шло спорее, чем у Синицы.

Гасли экраны – пятна интенсивности.

«Сейчас на меня работает весь отлаженный механизм иллюзорных чувств: исполнительности, ответственности, опаски, честолюбия… а у многих и просто стремление посачковать, школярское „Ура, учитель болен!“. Давай, выручай себя, реальность пены, реальность поверхностного кипения и мелких связей – та, которую писатели-реалисты именуют „жизнь как она есть“. Что они знают о жизни и какая она есть ! И не будут знать. И не надо. Ведь сказано: не вкушай от древа познания добра и зла, человече. Не лезь на него. Живи, радуясь приятному, избегая неприятного, делай добро, если можешь, борись со злом, если в силах, – но не вникай в эти категории. Не исследуй природу своих чувств. Ведь это все равно как разобрать себя на части. Разобрать разберешь – а кто соберет?

Так нет, вникает: почему то, почему се? Бескорыстно, из любопытства. Кое-что узнает. А потом человеческая натура, замешанная на добре и зле, вреде и пользе, выгодах и убытках, радости и горе, приятном и неприятном, берет свое. И из бескорыстных знаний дискретных основ материи возникает атомная бомба, Хиросима, Чернобыль. Из знания, почему светят звезды, – термоядерное оружие. Из законов тяготения и небесной механики – ракеты с начинкой… Все возвращается на круги своя, к пещерной морали; не приближается к запретному древу изгнанный из рая человек, только мотается вокруг все быстрее, энергичней: на автомашинах, поездах, самолетах, ракетах… И кажется ему, будто так и надо.

…Получается так: от каждого малого, ничтожного семечка истинного знания, которое попадает на нашу почву (активность стремящейся к благоденствию протоплазмы), вырастает не то что дерево, а целый сыр-бор псевдознаний о том, как его употребить в своих целях. Это псевдознание – Книга о вкусной и здоровой пище, помноженная на все отрасли деятельности, – для людей наиболее ценно.

И у нас здесь начиналось так. Выросло древо – сто метров в обхвате, полкилометра высоты – да еще „ветви“ в виде аэростатов, кабины, электродов. Но в сочетании с Шаром оно оказалось (не по нашему хотению), так сказать, бетонным баобабом познания – мощным и изобильным, какой и не мнился тому еврейскому богу. Сколько ни приноравливай узнанное здесь под выгоды, сколько ни извлекай их, все равно беспощадных истин о мире оказывается несравнимо больше. Настолько больше, что человеческая натура этого вынести не может. (Корнев тогда толковал: человек существует в узком диапазоне температур, умеренных давлений, ускорений, излучений… теперь могу добавить: и при очень малой концентрации подлинного знания.) А раз так, то мы это дерево тюк под корень – и свалим. И все будет по-прежнему: плодитесь, размножайтесь и заселяйте Землю… а там уж что Бог-Вселенная даст».

Странно: приняв час назад решение, Валерьян Вениаминович почувствовал себя легко, уверенно, освобожденно. А сейчас поймал себя на том, что вроде как оправдывается.

А тут еще в динамике общей связи прервался метрономный стук – и на притихший зал полились шипения и рокот возникающих галактик, комариный звон танцующих созвездий, чистые звуки ввинчивающихся в пространство по спиралям планет… Не иначе как Буров проявил самостоятельность на новом посту, дал команду транслировать «музыку сфер». Она напомнила Пецу о том, о чем сейчас вспоминать не стоило.

«…Меня умилила мысль Панкратова о музыке – а ведь он ею продолжил разговор, начатый Буровым в защиту своих светозвуковых устройств – и что Хрыч не воспринимает. Тогда я не знал, кто – Хрыч. И верно, старый, заскорузлый в академизме хрыч. В этом деле я проявил косность.

…Если всерьез, то именно Бурова и надо бы ставить главным. Любарский стар и узок, Васюк слабохарактерен, Мендельзон силен только в критике. А этот молод, талантлив и развился – здесь, в НПВ, в институте – как личность. Какие у него гордые планы сейчас в голове роятся, какие устремления… бог мой! Как это в Гите: „Тщетны надежды, тщетны дела неразумных, их знания тщетны!..“ Никто не знает будущего, никто».

Гасли на стене экраны. Величественный шум Меняющейся Вселенной звучал как реквием башне, реквием порывам дел и мыслей людей, их взлетам и низвержениям.

Валерьян Вениаминович поднялся, решив не ждать, пока погаснет стена. Правило «капитан покидает корабль последним» – вряд ли относится к капитану, который губит свой корабль. Он вышел из зала, направился вниз.

«Главное, делать ничего не надо, – с тайным удовлетворением думал Пец, опускаясь лифтами к основанию башни. – Красться под покровом тьмы к причальным лебедкам, перепиливать канаты или закладывать взрывчатку – это я не смог бы, устарел. Было время, рвал мосты, пускал немецкие эшелоны под откос… но силы не те, умонастроение не то. А так – пусть делается само. Я погублю свое учреждение по высшему бюрократическому классу, посредством попустительства и ничегонеделания…»

Внизу народ валил к проходным сплошным потоком. Тех, кто обращался с вопросами и заботами, Валерьян Вениаминович отшивал стереотипно: «Завтра, на сегодня все, эвакуация есть эвакуация». Но желающих уточнить обстановку было не много: у всех в памяти хранились вчерашняя вспышка и сегодняшние похороны.