Паата Амонашвили - Больной врач

Несмотря ни на что, я верил, что рано или поздно найду решение, и действительно, через некоторое время ответ, в буквальном смысле, пришел сам. Точнее, он вылез из-под камня и еле дополз до меня.

— Шушу! Ты еще жив? — воскликнул я.

Он посмотрел на меня жалостливым, угасающим взглядом и еле заметно кивнул.

Я сказал:

— Это чудо! Я думал, что ты давно скончался, и твой труп смыло волной.

Шушу заплакал. Он умирал, однако, ему хотелось еще пожить. Тут я понял, как осветить себе проход. От неожиданного озарения я даже подскочил, напугав Шушу, который сразу же забился в угол.

— Не бойся, Шушу, ты выполз ко мне очень кстати. Я знаю, как спасти тебе жизнь, но ты должен мне помочь, — сказал я.

В его глазах мелькнула искра надежды.

Я спросил:

— Ты еще способен извергать пламя?

Он уныло пожал плечами.

Я приказал:

— Пробуй! Давай! Плюнь огоньком. Покажи, на что ты способен!

Шушу отошел подальше, надулся и выпустил тусклый огонек. Вялое пламя повисло в воздухе на короткое время и потухло, оставив лишь еле заметное свечение. Я посчитал, что этого будет достаточно и сказал:

— Отлично! Теперь, слушай. Ты пойдешь со мной в этот проход. Там непроглядная тьма. Ты будешь идти рядом и освещать мне путь своим пламенем.

Шушу с тревогой смотрел на ход и дрожал от страха.

Я его успокоил:

— Там страшно и это единственный путь твоего спасения и моего тоже. Либо ты идешь со мной, освещаешь мне путь и живешь, либо остаешься здесь и умираешь, как все твои друзья. Выбирай.

Смерти Шушу боялся больше. Он растерянно поморгал глазками и, наконец, кивнул в знак согласия.

Я обрадовался:

— Отлично! Идем немедленно!

Теперь у меня был свой укрощенный помысел, который сослужит мне добрую службу.

Мы вошли. Шушу извергнул пламя, тяжелая тьма сразу отступила, и я увидел, что ход ведет глубоко под землю. Мы начали спускаться. Идти по неровным и большим камням было трудно, тем более, что местами проход так сужался, что мне приходилось ползти. Слава Богу, потом коридор становился шире, и я мог идти в полный рост. Иногда мы выходили в просторные залы внутренних пещер. Шушу освещал их, и я видел высокие сводчатые потолки, сталактиты фантастически причудливых форм, красочные камни, прекрасные маленькие озерца.

Чем глубже я шел, тем большее умиротворение чувствовал, а останавливался лишь потому, что уставал Шушу. Так шли мы много дней, или недель, или лет. Потом Шушу начал выдыхаться, и его огонь освещал наш путь все слабее.

В некоторых местах нужно было выбирать направление. Я пытался слушать внутренний голос. Несколько раз он меня подводил, и мы попадали в тупик.

Что поделать? Мы возвращались и продолжали свой путь в правильном направлении.

Шли, пробирались, ползли.

Наконец, ход привел нас в огромный, просторный зал, с высоким потолком, красивым озером посередине и множеством закоулков с разноцветными камнями. Отсюда выхода уже не было. Я решил присесть и отдохнуть. Я чувствовал здесь полную умиротворенность, неописуемое спокойствие и счастье без всяких причин.

Наверное, это и есть высочайшее блаженство.

Меня даже не огорчило то, что Шушу стало совсем плохо. Он перестал бросать огоньки, забился в угол, закрыл глаза и тихо умер.

Меня не испугало даже то, что я остался наедине с собой, в полной тьме и могильной тишине.

Даже наоборот: здесь я почувствовал свое единство с высочайшей сутью всего.

Вероятно, это и есть мой счастливый конец?

Что мне еще предстоит найти?

Что же я искал на самом деле?

Куда я лез по этим темным проходам?

Как сказал Николай Чудотворец, после искоренения помыслов я должен найти себя…

Ну, вот.

Последний из моих помыслов только что покинул меня навсегда.

Возможно, это и есть их искоренение. Хоть корней у них я так и не нашел.

Теперь мне надо найти себя.

Не ирония ли бытия в том, что я всю жизнь прожил в полной уверенности, что мое «Я» всегда со мной? После смерти, иллюзия рассеялась, и я даже не могу себе представить, как выглядит мое настоящее «Я».

Вдруг передо мной само собой вспыхнуло видение: пробежал мальчишка. Он звонко смеялся и играл со щенком. Они бегали по двору, веселились, радовались жизни. Стоял прекрасный солнечный день, и вся природа излучала счастье.

Мальчик сильно походил на меня, а деревенский дворик со щенком — на мое детство. Как это было давно! Эта действительность исчезла! Осталась лишь вспышка цветного видения, как повторяющийся кадр кинофильма. Моего «Я» там точно нет. Я не этот мальчик.

Тут видение изменилось. Дворик превратился в университетскую аудиторию, где молодой человек сидел на лекции. Он там присутствовал, но занятие заботило его меньше всего. Он думал о предстоящей вечеринке с девушками. Я узнал и нашу аудиторию, и лектора, и… Да, я был тем молодым человеком! Но и эта действительность тоже превратилась в пепел, который давно развеялся по ветру.

Ветерок сменил видение на новое. Покой реанимации. Вот я лежу, как меня и оставили с трубкой аппарата искусственного дыхания во рту, с множеством подсоединенных датчиков, и капельницей в вене. Разве это я? Неужели я превратился в этот полуживой труп, который давно нужно было похоронить, вместо того чтобы поддерживать его никому не нужные жизненные функции? Какой глупый термин!

Жизнь или есть, или ее нет, и никакие функции здесь не нужны!

Я отказываюсь быть этим умирающим туловищем, от которого уже веет дохлятиной. Я не он!

И тут я увидел Аниту. Она продолжала самозабвенно петь для меня колыбельную молитву. Песня шла от ее сердца и тянулась к пещерным глубинам моей души.

Я вслушался в слова:

Я разрыдался. Слезы лились из меня потоком. Я дрожал, стонал, ревел, издавал вой и вопли. Колыбельная Аниты проникала все глубже, и я бился в рыданиях все сильнее, пока не повалился на холодные камни.

Я плакал, и слезы очищения лились рекой, соединяясь со спокойным озером этого подземного зала моего покаяния.

Мой плач длился много дней. Может быть, даже лет.

Вдруг с потолка начало капать.

Капля. Другая, третья…

И келья заплакала вместе со мной. На всем бескрайнем свете остался лишь рыдающий «Я», соединенный с молитвой моей дочки.

Откуда ни возьмись, на звуки музыкальной молитвы прилетел мерцающий Светлячок и осветил келью…

Я долго смотрел на него завороженно сквозь слезы.

Бледно-фиолетовое мерцание переходило то в бледно-синее, то в бледно-красноватое.