Питер Страуб - Фантастический Нью-Йорк: Истории из города, который никогда не спит [сборник, litres]

Тридцать первого октября я позвонил Шляпе, и удостоверившись, что он не забыл о нашей встрече, отправился в номер 821 отеля «Альберт», чтобы взять интервью. Если вкратце, то я задавал вопросы и слушал длинные пространные ответы, подчас полные ругательств. Ночь выдалась долгой, и Шляпа успел приговорить бутылку джина «Гордонс», что я ему принес – целую, почти литровую бутылку, без тоника, льда, и ни с чем не смешивая. Он просто наливал его в стакан и хлебал как воду. От предложения «глотнуть» я отказался. Я то и дело проверял, работает ли диктофон, одолженный мной у знакомого студента-экономиста. Я менял пленки, не дожидаясь, пока они кончатся, и делал пометки про запас в стенографическом блокноте. Пару раз Шляпа ставил пластинки с записями, которые, по его мнению, мне следовало обязательно послушать, а порой сам напевал отдельные музыкальные фразы для наглядного примера. Он усадил меня в единственное кресло в номере, а сам, одетый в темно-синий костюм в мелкую полоску, белоснежную рубаху с черным вязаным галстуком и фирменный поркпай, всю ночь ерзал на краешке своей кровати. Для него наше интервью было официальным мероприятием, требовавшим соответствующего облика. Встретив меня ровно в девять, Шляпа назвал меня Леонардом Фезером, по имени известного джазового критика, а провожая меня в полседьмого утра, обратился ко мне «мисс Розмари». Тогда я уже знал, что это была отсылка к Розмари Клуни, чье пение он очень любил. То, что Шляпа дал мне такое прозвище, означало, что я ему тоже понравился. Тем не менее я не был уверен, что музыкант запомнил мое настоящее имя.

Я получил три шестидесятиминутные кассеты и блокнот, в котором мне пришлось писать так быстро, что мой почерк напоминал арабскую вязь. Весь следующий месяц я все свободное время расшифровывал записи. Я сомневался, что нашу беседу со Шляпой можно было назвать полноценным интервью. Он увиливал от ответов на мои тщательно продуманные вопросы, а на некоторые вовсе отказался отвечать. Вместо этого он рассказывал что-то совсем иное. Спустя час я решил, что интервью все-таки его, а не мое, и смирился.

Когда заметки из блокнота были перепечатаны, а пленки расшифрованы, я убрал все в шкаф и вернулся к учебе. Добытая информация оказалась гораздо более удивительной, чем я мог представить, и чтобы переварить ее, требовалось больше времени, чем я мог потратить на тот момент. Остаток учебного года превратился в тяжелую рутину. Я готовился к экзамену и работал над дипломом, и даже не подозревал, что Шляпа умер, пока не увидел его имя в колонке «Громкие события» уже несвежего журнала «Тайм».

Два месяца спустя после интервью, у него открылось кровоизлияние во время перелета домой из Франции. Прямо из аэропорта его увезли на «скорой» в больницу. Через пять дней после выписки он умер в своей постели в «Альберте».

Защитив диплом, я всерьез нацелился извлечь самое важное из той долгой ночи, проведенной со Шляпой. Я был перед ним в долгу. За несколько летних недель я отредактировал свои записи и послал в единственный журнал, который, по моему мнению, мог быть в них заинтересован. В «Даунбите» действительно приняли статью и спустя полгода опубликовали. Со временем она заслужила известность, став последним из и без того редких интервью Шляпы. Цитаты из этого интервью до сих пор попадаются мне в изданиях, вышедших уже после смерти легендарного музыканта. Иногда они точны, иногда составлены из высказываний, сделанных им в разное время. Иногда это цитаты, которые я придумал сам, чтобы связать одни его слова с другими.

Но одну часть интервью не цитирует никто, потому что она не была напечатана. Я так и не разобрался, что с ней делать. Безусловно, верить всему, что рассказал мне Шляпа, было нельзя. Он специально подначивал меня, про себя посмеиваясь над моей доверчивостью. Его рассказ никак не мог быть правдой, и он наверняка сам это понимал. Был канун Хэллоуина, и Шляпа не мог удержаться, чтобы не подшутить над белым пареньком с диктофоном. Он выпендривался.

Однако теперь у меня иное мнение. Он был великим человеком, а я тогда был наивным юнцом. Он был пьян, а я совершенно трезв, но его интеллект все равно превосходил мой. Шляпа прожил сорок девять лет, будучи чернокожим американцем, а я весь двадцать один год своей жизни не вылезал из традиционно белых городков. Он был невероятно талантливым музыкантом, который буквально мыслил музыкой, а я даже не могу напеть мелодию, не сфальшивив. И как только я мог думать, что понимаю его? Тогда я еще не хлебнул горя, а Шляпа носил горе на себе, словно плащ. Теперь мне столько же лет, сколько ему было тогда, и я понимаю, что все, что зовется информацией, на деле есть интерпретация, а интерпретация всегда пристрастна.

Шляпа мог сколько угодно подшучивать надо мной, сколько угодно выпендриваться. Он делал это не со зла. Он безусловно не открыл мне истинной правды, но узнать истину в этом деле было невозможно. Шляпа и сам мог не знать, что на самом деле произошло в той истории, и спустя почти сорок лет после тех событий продолжал докапываться до правды.

Эту историю Шляпа начал рассказывать, когда мы услышали с улицы хлопки, которые я сперва принял за выстрелы. Я вскочил и бросился к окну на Восьмую авеню.

– Дети, – спокойно сказал Шляпа.

В ярком желтом сиянии уличных фонарей я заметил то ли четверых, то ли пятерых подростков. Трое из них несли бумажные пакеты.

– Дети стреляют? – опешил я. Понимаете, как давно это было? Теперь-то я бы такому не удивился.

– Взрывают петарды, – объяснил Шляпа. – Каждый Хэллоуин бестолковые нью-йоркские дети покупают мешки петард, чтобы оторвать себе пальцы.

Здесь и далее я не в точности передаю манеру речи Шляпы. В интонацию он вкладывал особый смысл, но я не могу наглядно показать, как скользил его голос в одних фразах и хрипел в других, и не хочу повторять все его ругательства. Шляпа трех слов не мог сказать, не вставив между ними «говнюк» или «твою мать». Я постарался заменить ругательства другими словами – сами догадаетесь, что Шляпа говорил на самом деле. Сохранять его грамматику я тоже не стал, иначе меня записали бы в расисты, а Шляпу – в идиоты. Школу он бросил в четвертом классе, и речь его была пусть и понятной, но неграмотной. К тому же у Шляпы был свой собственный жаргон, к которому он прибегал, когда хотел, чтобы его поняли только близкие люди. Большинство его жаргонизмов я тоже заменил.

Время близилось к часу ночи, а значит, я провел в номере Шляпы уже почти четыре часа. Пока мне не объяснили, что значили «выстрелы», я и не вспоминал о Хэллоуине. Так я и сказал Шляпе, отойдя от окна.

– Я никогда не забываю о Хэллоуине, – сказал Шляпа, – и по возможности стараюсь оставаться дома. Быть на улице в эту ночь – плохая затея.