Бронислава Бродская - Команда доктора Уолтера [СИ]

Он даже забыл, как и когда приучился это делать. Риоджи общался только с членами команды и наверное казался им старомодным, немногословным, очень застенчивым чудаком, так и не ставшим настоящим американцем, а он был не такой… они не понимали его, но была ли в этом их вина? Риоджи сам скрывал ото всех свое «я», носил маску, непроницаемую японскую маску «хання» из театра «но». Тут никто и понятия не имел про эти просветленные маски мудрости. «Да, все я сочиняю про маски „хання“, я такой же американец, как все. Живу здесь почти всю свою сознательную жизнь. Просто повадился выдумывать свой неповторимый имидж. Ишь ты, выискался… японец загадочный» — Риоджи был ироничен, хотя «они» этого за ни не знали. Правда была в том, что он все-таки не знал, что о чем думают коллеги, просто не был с ними в доверительных отношениях. В бесконечных внутренних монологах Риоджи называл коллег-американцев «они», но было ли это обусловлено тем, что он для всех «чужой»? «А может каждый человек отделяет себя от окружающих, оберегая свое неповторимое „я“…» — Риоджи привычно уносился в своих мыслях в философские обобщения, не умея по-настоящему сосредоточится на банальностях обычной жизни.

Вернулся он домой после семи, оставался на работе, хотя к пятнице все было готово. Риоджи просто пережидал трафик. Он не спеша поужинал и посмотрел на часы: только половина восьмого. Весь вечер еще был впереди. Как ему бы хотелось думать о работе, но не получалось.

Снова Риоджи подумалось, что это правда, что он не смог стать до конца американцем, жена не смогла и ему не позволила. А если бы она пошла на то, чтобы постараться научиться не только хорошему английскому, но и всем обычаям их академического круга, все могло бы быть по-другому. Люди ходили бы к ним в гости. Они когда-то изредка приходили, но жена так мучилась, он видел ее напряженно-несчастное лицо, приклеенную любезную улыбку и постепенно от светской жизни отказался. А потом это несчастье с Джоном.

В который раз Риоджи пришло в голову, что Джон погиб в Америке, а в Японии с ним бы этого никогда не случилось. Там на родине растут другие дети, они понимают свой, предначертанный им, путь, а здесь… Риоджи никогда не считал себя виноватым в смерти сына, он был виноват только в том, что уехал из Японии. Университет Нагасаки казался ему провинциальным, Америка была тогда пионером в биологии. Он родился в прозападной семье, родители одобрили его выбор. Может не надо было уезжать? Он многого достиг, но не смог стать здесь своим. И зачем он назвал своего мальчика Джоном? Захотел быть как все, верил, что мальчик вырастет стопроцентным американцем. Так и вышло, стопроцентный американец умер стопроцентно американской смертью поколения «детей цветов».

Вот были бы у него сейчас внуки, правнуки, праправнуки… большой американский клан, полностью интегрированных в эту действительность людей, в некоторых из которых уже едва бы угадывались азиатские черты. А так, он один. Зачем ему жить, ради чего, ради кого? Ради науки! Когда он решил стать геронтом, об этом и была речь! Риоджи вздохнул и снова принялся думать о последней свободе, свободе добровольного лишения себя жизни. Женщины редко накладывают на себя руки, это прерогатива мужчин.

Сэппуку, почитаемые самоубийства самураев, желающих избежать бесчестья. Но он же не самурай. Хватит валять дурака. Самое страшное — это быть смешным. В Японии с этим не шутят. Мужчина убивает себя, чтобы искупить допущенную ошибку, повлекшую за собой позор поражения или ущерб чему-то важному. Нужна причина, веская и логичная. Они потом должны не только оценить, как он это сделал, но и понять, почему. Сама его смерть должна стать залогом спасения лица, для него же будет уже немыслимо защитить себя от презрительного непонимания. Итак… почему? Потому что он — один, работа больше не отвлекает от пустоты, ему надоело бесконечно скучное повторение жизненных циклов… что там еще? Неспособность соответствовать, самому себе заданным, высоким стандартам. У японца, ведь, очень высокие стандарты, которые западных людей поражают. Он помнил, как в 85-ом году писали о японской эмигрантке, которая решила уйти из жизни, но сначала утопила своих двоих детей на пляже в Санта-Монике, потому что считала, что лучше нее никто об ее детях не позаботится, поэтому она забирает их с собой. Он же тогда и сам возмущался, ужасался, осуждал, а сейчас вспомнил.

Может ему на родину поехать, попрощаться со знакомыми местами, сходить на могилу родителей и… не вернуться. Сообщат ли команде? Наверное, но надо об этом позаботиться. Конечно он не будет травиться или вешаться, так только женщины делают. Он может прыгнуть под поезд, или с моста. Да, с моста в Сан-Франциско. Нет, он же решил не возвращаться из Японии. Тогда он поедет в лес Аокигахара, там деревья сплошной стеной. Там все можно было бы красиво обставить. С другой стороны Аокигахару так и называют «лес самоубийц», неужели он ничего получше не сможет придумать. Еще в вулкан Михаро прыгают… но там же его не найдут. Хорошо, что не найдут или плохо? Чтобы не нашли, можно зайти далеко в море, на пике прилива, а отлив унесет. Вот так оставить на берегу одежду и кошелек с правами и… исчезнуть. А что, это идея. Лишь бы хватило решимости все осуществить. Ехать в Японию у него нет сил, а потеряться в океане можно и здесь.

Странным образом мысли о смерти Риоджи успокаивали. Он встал и зажег ароматические палочки, дурманный сладкий дым распространился по гостиной. Вот бы так и умереть, в нежной удушливой дреме, до последнего мига наблюдая за своим гаснущим сознанием. Какой была бы его последняя внятная мысль?

Риоджи был уверен, что когда-нибудь и поступит, как задумал, только не знал когда. Уже наверное скоро, может сразу после эксперимента. Какого эксперимента? Закончат с печенью, начнут другое и так без конца. Наука не знает конца в своем развитии, а ему 117 лет. Длинная жизнь, и у нее есть конец.

Засыпая, Риоджи перебирал в голове картины собственной смерти, они сменяли одна другую в красочном феерическом калейдоскопе: красивые рисунки, а в центре художественной композиции он, благородный муж, бескорыстный мыслитель, маститый ученый, интеллектуал, Риоджи Найори. Благодарное человечество его запомнит. Он в который уже раз представил свои похороны: ничего японского, но консул конечно будет присутствовать и произнесет речь… представители ученого мирового сообщества, правительства… Но все это потом, переживем пока завтрашнюю пятницу. Лишь бы все прошло нормально.

«Так, сегодня четверг… последний день подготовки… операция завтра с утра… что это я лежу?» — Наталья проснулась уже озабоченная предстоящей суетой. Надо немедленно вставать и ехать в спецреанимацию смотреть реципиентов. Да, да, смотреть надо всех, проверять назначения. Гепатокарцинома ее сегодняшний приоритет, с ним все решится завтра. Там будет Алекс… как иначе… Алекс мелькнул в Натальиных мыслях без особой связи с ее заботами на сегодня, но она сейчас же снова переключилась на больного. «Онкологическому уже не дают ничего есть… кишечник очистят, придет анестезиолог, ей обязательно надо его увидеть. Хороший специалист, Алекс всегда с ним работает, но надо же: даже не посоветовался с ней, кого пригласить. Ладно, это его дело. Медикаментозную поддержку она пока до вечера не отменит, куда больному без лекарств, он без них совсем не может…» — Наталья лежала в постели и прикидывала, что ей необходимо сделать. Потом вся наэлектризованная энергией, она встала, пошла в душ под почти холодную струю. Она видела себя в особом незапотевающем зеркале и собственное упругое тело показалось ей таким необыкновенно привлекательным и красивым, что ей захотелось мужчину, любого, даже Сашку, но лучше Люка или Алекса. Наталья намыливала себе голову дорогим шампунем, напевала что-то бодрое, предвкушая крепкий кофе и представляя себя входящей в спецреанимацию, одним своим видом внушая другим уверенность. Она там увидит Алекса… опять Алекс… хотя сейчас в голове у Натальи родился план, как можно бедняжку сегодня использовать: ему же тоже нужна на сегодняшний вечер разрядка перед операцией… почему-то в своих мыслях об Алексе, Наталья с долей снисходительной иронии всегда называла его «бедняжкой». «Бедняжка-дворняжка» — сама эта, помимо ее воли выскакивающая рифма, не делала Алексу чести, да и встреча с ним ассоциировалась для нее с «использованием».