Макс Фрай - Синий [litres]

Неудивительно, что все эти простые летние радости так много для меня значат: они – полновесный антоним небытия, о котором всякое человеческое тело знает куда больше, чем готово вместить, но вмещает, куда деваться. И не забывает об этом ни на секунду, вообще никогда, кроме таких вот упоительных летних мгновений, гораздо больше похожих на бессмертие, чем оно само.

Словом, я очень люблю лето, а Нёхиси только терпит его ради меня, держит себя в руках, не призывает на головы разнеженных горожан и бодрых туристов зимние вьюги с метелями, хотя ему это – раз плюнуть. Гораздо проще почти нечаянно сделать, чем сдерживаться и ничего не предпринимать.

Вот и сейчас он смотрит на небо с такой подозрительно мечтательной улыбкой, словно уже прикидывает, какого размера в диаметре должен быть идеальный – то есть достаточно ошеломительный для людей, но вполне безопасный для городских клумб и неприрученных диких растений, с беспечностью беспризорников лезущих к солнцу из всех щелей – ледяной град, который можно обрушить на город буквально в любое мгновение, да хоть прямо сейчас. И ему, между прочим, ничего за это не будет, даже если подмешает к ледышкам драгоценный янтарь и мелких рыбок-уклеек [10], потому что на погоду, в сущности, всем плевать. Разве что я примусь скандалить, но, боюсь, недостаточно убедительно, поскольку в глубине души суеверно считаю, что Нёхиси всегда прав.

Но вместо того, чтобы затянуть предзакатное небо тяжкими сизыми тучами, готовыми щедро осыпать наши крыши и купола сотнями тысяч градин величиной с ледяное воробьиное сердце, Нёхиси озабоченно говорит:

– Приятно, конечно, просто так слоняться по улицам, оставляя повсюду свои поучительные следы, но у меня адова куча работы. Я по твоей милости три дня вообще ни черта не делал, даже в небе ни одной новой дыры, а старые уже затянулись от солнца: слишком короткие сейчас ночи, слишком долгие дни. Так что весь город сидит на диете, без потустороннего света. А горожане, бедняги, думают, будто просто одурели от жары.

– От нее, между прочим, тоже. В такую жару чистый потусторонний свет из дырявого неба – единственное спасение, круче, чем любой кондиционер. Так что давай, рви на клочки наше бедное небо, а я, если что, помогу.

– Спасибо, – говорит Нёхиси, так сердечно, словно при слове «работа» я мог скиснуть и улизнуть под каким-нибудь условно благовидным предлогом. Хотя, по идее, должен бы понимать: что для него повседневный рутинный труд, для меня до сих пор небывалое развлечение, невозможное чудо и одновременно главный смысл моего зыбкого существования между «я, кажется, есть» и «точно тебе говорю, нет никакого меня».

– С небом я сам разберусь, – добавляет Нёхиси, – дурное дело нехитрое, ломать не строить, как здесь говорят. С тебя аплодисменты и бутерброды, если не очень лень за ними к Тони сгонять. Но потом надо будет сплести хотя бы пару-тройку десятков новых сетей, старые свое отслужили, одни клочки на фонарях висят, и вот тут без твоей помощи я точно не обойдусь. Терпеть не могу вязать все эти хитрые узлы.

– Да не вопрос, – улыбаюсь.

Действительно не вопрос. Для меня это не работа, а удовольствие. Сети Счастливых Случайностей – мой конек. Причем не только потому, что благодаря им в городе происходит примерно вдесятеро больше роковых встреч, судьбоносных бесед и удивительных совпадений, чем допускается правилами устройства этой реальности даже при самом удачном расположении звезд. Что само по себе отлично, но процесс мне даже милее цели: я скучаю по простому ручному труду, мои руки привыкли вечно что-нибудь мастерить, лепить, рисовать, сколачивать, клеить; в моем нынешнем положении им этого здорово не хватает. Поэтому сплести мелкую сеть из прозрачного фонарного света и нашего густого дыхания для меня – чистое наслаждение. Ну и, чего греха таить, чертовски приятно посмотреть на безупречный результат.

Нёхиси говорит, никогда прежде не видел настолько красивых и аккуратных Сетей Счастливых Случайностей; подозреваю, дело в том, что всемогущие существа не развивают с детства мелкую моторику, им просто в голову не приходит заниматься такой ерундой. Но однажды вдруг выясняется, что в некоторых ситуациях без простых ремесленных навыков – никуда.

– Только давай развесим парочку прямо на набережной Нерис, – говорю я. – Раньше мы обходили ее стороной, потому что место безлюдное, но теперь там поставили лавки, я недавно шел мимо, специально проверил – народ на этих лавках сидит. И вовсю гуляет с собаками. И спортсмены бегают туда-сюда…

– И прекрасный вид на противоположный берег, на эти ваши с Тони невыносимые истерически-синие огни, – невозмутимо кивает Нёхиси. – Так и скажи: мне нужны Сети Счастливых Случайностей там, откуда хорошо виден маяк.

– Да я бы так и сказал. Но подумал: зачем лишать тебя удовольствия вывести меня на чистую воду?

– Спасибо, – серьезно благодарит Нёхиси. – Это и правда приятно. Ощущаю себя без пяти минут великим умом.

На рассвете мы сидим под дырявым сиреневым небом на берегу нашей большой реки и бессмысленно скалимся от довольства собой и миром, как пьяные старшеклассники; впрочем, пьяные и есть. Я – от усталости, а Нёхиси – просто за компанию. Он-то по причине всемогущества никогда не устает, но чужой кусок всегда слаще, вот и ему кажется, что усталость – необычное, удивительное состояние, которое непременно надо попробовать испытать. И честно старается, глядя на обалдевшего от усталости меня, воспроизводит позу, жесты и мимику, копирует ритм дыхания; не знаю, что в итоге у него получается, но сам он очень доволен, говорит, никогда прежде так хорошо не отдыхал, как после этих экспериментов. Ничего удивительного: чтобы хорошо отдохнуть, сперва надо устать.

– Для полного счастья, – говорю, – я бы чего-нибудь выпил. Лучше всего – стакан крепкой морской воды. Это можно устроить прямо здесь и сейчас?

Нёхиси хмурится. Ему не очень-то нравится, что я так сильно тоскую о море, которого у нас нет. Вернее, просто досадно, что ни того, ни другого ему, хоть тресни, не изменить. Всемогущество всемогуществом, но есть вещи, которые делать просто нельзя. В частности, отбирать у кого бы то ни было тоску о чем угодно несбыточном – лучше уж сразу убить.

А море уже есть у нас на Изнанке, на всех тамошних картах оно значится как Зыбкое море, потому что действительно зыбкое, как многие вещи там, не всегда очевидное, то теплое, то холодное, то иссиня-свинцовое, то белое, как молоко, исчезает и появляется, когда ему вздумается; местные, говорят, привыкли обмениваться новостями, где у них этим летом побережье, и получится ли там сейчас войти в воду, или можно только сидеть и смотреть.