Олаф Стэплдон - Из смерти в жизнь

Из-за несбывшейся любви своих членов сам дух был болен, обессилен их несогласием, путался в их противоречивых фантазиях.

Особенно терзали его конвульсии плоти в этот век насилия. Он изнемогал, ощущая чуть ли не в каждом спазмы и невыносимую усталость от войны. Только в глубине джунглей да в снежных хижинах Арктики люди были вполне свободны от влияния войны. По остальной земле всех тяготили страх и тревога, даже если они были только тенями, лежащими на их обычной жизни. А некоторым война несла беспамятную темноту души, простреленную вспышками необходимых удовольствий или бледным светом надежды. В каждом, кроме немногих прирожденных воителей и нескольких стратегов, склонившихся над шахматной доской войны, да еще тех, кто извлекал выгоду из военных лишений, дух человеческий ощущал согласную вибрацию мечты о мире; хотя большинство в то же время страшились того, что принесет мир. А во многих и обширных частях человеческого поля война яростными ударами сокрушала мужчин и женщин.

Для его членов война была затяжным мраком и несчастьем, духу же она представлялась краткой, хотя и мучительной судорогой тела, парализовавшей мозг. Он видел в ней кризис хронической болезни. Его органы, давно не ладившие друг с другом, разделились теперь в безумной схватке. И, хотя он не мог не желать победы той стороне, которая в целом была за свет, а не другой, слепо заблуждавшейся, но сочувствие его разделилось — ведь на обеих сторонах, хотя и в разной мере, были мужчины и женщины, неумело повиновавшиеся его воле, и на обеих сторонах имелись злокачественные, мятежные разрастания. Каждый день множество его малых членов: драгоценных клеток тела, сосудов, основы его существа — гибли или получали жестокие увечья. Повсюду растрачивались молодые умы, надежды на славные перемены, представлявшиеся духу неизбежными. Великое истребление юных должно было состарить все его ткани. Он, для кого миллион лет был возрастом детства, рисковал преждевременно одряхлеть. В самом деле, если не положить предел взаимному уничтожению людей, вся раса способна погубить себя, и он, дух человеческий, еще такой юный, полный надежд на великие и славные перемены, скончается до срока.

Славные перемены! Прорезая волны и рябь человеческих мыслей, дух человеческий ощутил под ними в каждой стране, в каждом уме, мощные конфликты воль. Те кидались друг на друга, как встречные волны во взбаламученном озере, и пульсировали, бились в конфликтующем ритме. С одной стороны, сознания людей были взволнованны мечтой о возвращении в материнское лоно, о простом блаженстве, о безопасности, о знакомом порядке со знакомыми бедами и знакомыми достижениями. С другой — умы тянулись к новым горизонтам, к свободе жизненных сил, и изнывали на привычных путях. Этих воспламеняло негодование на скудость собственной жизни и жизни ближних. Здесь и там они возвышались даже до страсти к цветению человеческого духа и к новорожденному миру, единственно пригодному для такого цветения. Дух видел, что хотя этот конфликт всегда разделял людей, теперь, в этот напряженный момент, он стал серьезнее и резче. Сам не понимая, отчего, он ощущал, что наступил переломный момент его жизни. Что-то странное, небывалое, опасное, беспокойно бродило в его плоти. Что это за лихорадка: всего лишь кризис известной, долго подавлявшейся болезни, или это жестокое смятение предшествует великой перестройке, рождению нового существа, более тонкого и более живого?

Ведь столько веков, столько тысячелетий дух человеческий мучительно выяснял цель своего существования. Как это было медленно поначалу!

Он оглядывался в глубины своего прошлого. Эпохи человеческой истории и предыстории теснились в его памяти. Как человек возвращается в свое детство и проникает даже сквозь пелену младенчества, так озирал свою жизнь дух человеческий. Каждая стадия его прошлого лежала перед ним, и первыми вспоминались века, стянутые в узел дочеловеческой древности. Из их тьмы он воспрянул к жизни как отдельный, вполне человечный младенец мужского пола, первый настоящий человек, рожденный предшественниками людей. И сам он внешне едва отличался от своей еще не человеческой родни. Только в редких проблесках духа он был человеком.

В этом нашем праотце впервые пробудилось дыхание Человека. И дух хорошо помнил, как медленно пробуждался в своей первой, зародышевой клетке, как медленно открывал свою уникальность. Ведь никто так мучительно не искал себя, как этот отец наш Адам. Любя свою мать за ее звериную привязанность, он ненавидел ее за тупость к его человеческим потребностям. Принимая своих братьев и сестер как товарищей, он презирал их за глупость. Скоро он, младший, стал их повелителем. И потом, в юности и зрелости, он был их гением, шаманом и тираном дочеловеческого племени. Робкий и надменный, почитаемый и ненавидимый, сходя с ума от одиночества, лишенный речи и поддержки традиций, первый настоящий человек был так беспомощен, что дух, оглядываясь на него из будущего, едва узнавал в нем человеческое. Но даже воспитанный полузверями, невежественный и немой, растерянный, томящейся неосуществленной человечностью, он был по природным способностям вполне человеком. Человеком по природе, хотя по воспитанию — почти животным. Он принимал простые обычаи своих сородичей и довольствовался тем, что побеждал в их незатейливых играх. Но дух человеческий, озирая жизнь первого человека, вспоминал и случаи, когда, в незнакомых муках самосознания, он бессильно, как мотылек в оконное стекло, бился в закрытые окна своей природы, и как ждал от своих товарищей и своей женщины того, чего они никак не могли дать, чего он сам еще не сознавал — осознания его личности и истиной любви.

Далеко, о, как далеко ушел дух человеческий от этого Адама! Теперь он, по крайней мере, ясно сознавал свою природу. И это знание, вопреки всем его ошибкам, было вечным светом. Да — но что же его члены? Сравнивая свои нынешние члены с Адамом, он видел, что большинство из них не многим просветленнее. Вот, к примеру, один кормовой стрелок, которому все пророки и философы его века не помогли разобраться в собственной натуре. Любовь он представлял так же смутно, как Адам в своем дочеловеческом мире; мудрость при всех ухищрениях науки, была ему более чужда, а уж творческой деятельности в нем было много-много меньше, чем в Адаме.

Иные из отпрысков Адама родились со светлым умом, подобным отцовскому, и среди них, в товариществе или инцестуозной связи, впервые пробудилась человеческая любовь.