Ким Робинсон - Золотое побережье [litres с оптимизированной обложкой]

Двенадцать универмагов: «Буллок», «Пенни», «Сакс», «Сирз», «АО Одежда», «Дж. Магнин», «И. Магнин», «Уорд», «Палаццо», «Робинсон», «Баффэм», «Нейман-Маркус».

Три сотни магазинов поменьше, ресторанов, видеосалонов, игорных салонов, галерей.

Стихотворение – это список отданного в прачечную белья.

Ты одет в культуру с головы до ног.

Хром и толстые ковры.

Повсюду зеркала, бесконечно повторяющие изображения витрин.

Это что там, глаз, что ли?

Эскалаторы, лифты, стеклянные двери, фонтаны.

Уйма растений. По большей части – живых, тропических. Оранжерейное цветение.

Спектральные тона. Полка за полкой за (отраженной в зеркале) полкой.

Войдем в «Буллок», «Магнин», «Сакс»: по тринадцать прилавков с духами в каждом.

Духи! Серьги, шарфы, бусы, канцелярские принадлежности, хромированные колонны, полки с кофточками, спортивной одеждой, обувью – дополни список сам (ежедневно).

Гнетущая тревога; каждое зеркало, каждый глянцевый лист тропического растения, каждая яркая ткань отражают эту тревогу, концентрируют ее и усиливают. В шлеме летчика-истребителя монтируется оперативный дисплей, постоянно находящийся в поле зрения, – точно так же воспоминания о каирской ночи накладываются сейчас на все, что видит бесцельно бродящий от прилавка к прилавку Джим. Словно зеленоватая картинка прибора ночного видения: египетские попрошайки, которым не по карману даже жизнь в тех жалких, битком набитых людьми комнатушках. Сколько людей могли бы жить в таком вот строении? Вся эта роскошь, думает Джим, не что иное, как откровенное, сознательное отрицание реальностей нашего мира. Групповая галлюцинация, поразившая все население Америки.

Джим устал блуждать по лабиринту молла, среди лунатичных его обитателей и бдительных полицейских, он ищет глазом скамейку и садится. Джим потерял ощущение времени и направления, у него кружится голова, к горлу подступает тошнота. У витрины видеопрокатного заведения отирается компания подростков. Они поворачиваются и начинают глазеть на Джима; все ясно, написано на их любопытных мордах, типичный передозняк. «И ведь правда передозняк, – думает Джим. – Я принял слишком большую дозу Саут-Кост Пласа». В надежде на спектакль ребятишки бросают свою витрину, подходят, становятся кругом. К крайнему их разочарованию, Джим поднимается и уходит без всякой посторонней помощи. Дефектный автопилот все же проводит его через путаницу эскалаторов и уровней к бетонированной стоянке, к машине. Он звонит Артуру.

– Артур, дай мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. У вас там ничего не намечается?

– Да, ты как раз вовремя. Сегодня сможешь?

– Да. – Джиму сразу становится легче, ведь теперь переполняющее его омерзение выразится в действии.

Той же ночью они с Артуром организуют удар по «Эрспейс текнолоджи корпорейшн», одному из поставщиков комплектующих для ядерных реакторов, обеспечивающих энергией старые химические лазеры космического базирования. То же самое рандеву в глубине складской автостоянки, те же самые парни перегружают в машину Артура такие же, как и прежде, ящики. Место сегодняшней операции – Сан-Хуан-Хот-Спрингс; несмотря на все меры безопасности – в их число входят даже самонаводящиеся снаряды с тепловыми головками, установленные по верхней кромке забора, – удар по главному производственному корпусу оказывается успешным. Все изготовленное из композитов оборудование рассыпается в пыль.

Однако наутро усталый, выжатый, как тряпка, Джим с горечью осознает, что ничего, собственно, не изменилось. Он вернулся в свою крохотную, засунутую под трассу квартирку с тем же самым сосущим чувством тревоги, и приглушить это чувство нечем. Музыка? Все свои записи он слушал уже по сто раз. Книги все прочитаны. Наклейки с апельсиновых ящиков – так они вообще смеются ему в лицо. Он выучил наизусть все свои карты, просмотрел все видеокассеты, изучил все программы по мировой истории. Эта квартира – капкан, большой, сложный, с уймой прибамбасов капкан, поставленный не на кого-нибудь другого, а на него лично. Нужно вырываться. Джим осматривает захламленную, покрытую пылью комнату; как же он прежде-то ее терпел? Очень странно.

И тут звонит телефон.

– Ну, как дела? – спрашивает Хана.

– Прекрасно! Слушай, как хорошо, что ты позвонила! Заходи ко мне сегодня, ладно?

– Спасибо, зайду.

К захлестнувшему Джима облегчению примешиваются и другие, не столь легко определимые ингредиенты; вот, скажем, такая же радость вспыхивает в нем, когда звонят Эйб или Таши и просят что-нибудь сделать, организовать. Ощущение того, что вот этот человек считает его своим другом и первым идет на контакт – ведь по большей части инициатива достается на долю самого Джима.

Джим идет в лавку, покупает макароны, все для соуса и салата и бутылку кьянти. Дома он предпринимает отчаянную, безнадежную попытку навести если не полную чистоту, то хотя бы какое-то подобие порядка.

Хана приходит около семи.

– Я так обрадовался, что ты позвонила, – говорит Джим, продолжая энергично помешивать в кастрюле.

– Да, мы давно не виделись.

Хана присела к кухонному столу, смотрит в пол и изъясняется редкими, короткими фразами. Очередной приступ застенчивости? Черные волосы всклокочены – не больше, но и не меньше, чем всегда.

– У меня… у меня вроде как земля из-под ног уходит. – Слова Джима удивляют и Хану, и его самого. – Эта поездка, она только обострила все, что я чувствовал раньше!

И тут Джима прорывает окончательно, он взахлеб рассказывает о Каире, и о Крите, и о Калифорнии. Он непрерывно перескакивает с одного на другое, Хане уже непонятно, о каком именно месте говорит сейчас Джим, но она слушает, не перебивая, – до того момента, когда в голосе его появляется совсем уж отчаянная мука. Тогда она встает и трогает его за руку – поступок настолько для нее необычный, что Джим лишается дара речи.

– Я понимаю, я все хорошо понимаю, – говорит Хана. – Но ты бы немного успокоился, ведь обед, похоже, почти готов. А в таком состоянии есть нельзя, это вредно.

– А так я помру с голода, – ворчит Джим, откидывая макароны на дуршлаг.

И неожиданно чувствует, что напряжение почти исчезло, что между ним и Ханой появилась какая-то новая близость. И очень приятная. Они садятся за стол, и Джим включает один из своих коллажей классической музыки.

Через несколько минут Хана вскидывает глаза:

– Что это такое?

– Я отобрал все медленные эпизоды из пяти поздних струнных квартетов Бетховена, а центральной частью поставил медленный эпизод из его же сонаты Hammerklavier [34] Буквально «Молоточковое пианино». Больше известна как Двадцать шестая соната. . Получилось очень торжественное…