Анна Старобинец - Переходный возраст (сборник)

Секундой позже длинные грязные руки схватились за бьющиеся в ритмичных конвульсиях «дворники» и со скорлупным треском переломили их, оба, в суставах. Беспомощные обрубки еще пару раз встрепенулись — и замерли. На лобовое стекло мгновенно опустился непрозрачный целлофан апрельского ливня.

Я нажала кнопку блокировки дверей.

— …У вас вообще много было мужчин? Маша?

— Вообще да.

— И что — всем вы отдавались в первую же ночь?

— Вообще да.

— Ого-го! Гы-ы! А дальше ваши отношения продолжались?..

Смачно впечатываясь в студенистую слякоть, в окна машины замолотили два, четыре кулака, шесть, восемь. Кто-то ловко запрыгнул на крышу машины и принялся бодро пинать сверху податливую лакированную жестянку. Хлопнуло и с присвистом осело переднее колесо.

Не понимая, что делаю, не понимая вообще ничего, я разблокировала двери, быстро переползла с водительского сиденья на заднее (атаковали пока только спереди), выскочила из машины под ледяной, оглушительный дождь и побежала. Они не преследовали меня.

Мало кто выбежал тогда из своих машин (но все те немногие, кто это сделал, — спаслись). В основном люди оставались внутри — считая, видимо, что там безопаснее. Полагаясь на толщину стекол и на нелепые дверные затворы-пимпочки. Подсознательно исходя из того, что бежать ногами — это гораздо медленнее, чем ехать пусть и на минимальных 60 километрах в час.

Только вот ехать-то они не могли. Они были совершенно беспомощны в своих бессмысленно мощных авто.

Их размолотили кувалдами, руками, камнями, палками. За несколько часов Садовое кольцо превратилось в свалку исковерканного железа и исковерканных тел. В круглое, двустороннее, многополосное кладбище.

Я бежала от них, бежала от них, бежала от них. Мимо уродливых бесконечных витрин магазина «Людмила», мимо коричневого больного здания, забинтованного в леса, мимо красных сусальных сердечек «Арбат-престижа», мимо «Пицца-хат» и «Атриума»… За «Атриумом» я свернула направо и остановилась, прислонившись к мокрой, персикового цвета, стене. Подождала, пока колючий пульсирующий клубок, прочно застрявший в горле, снова укатится внутрь — ниже, левее — и я смогу свободно дышать.

Потом побежала снова. Уперлась в Курский вокзал.

На привокзальной площади эти — люди в рванье, люди с опухшими рожами — разделывались с ментами.

На каждого мента они нападали вдесятером, били ногами в живот, отключая (кнопки у милицейских «неживых» как раз там, на животе). А потом еще долго, с глухим металлическим звуком упавшей консервной банки, колошматили их, обездвиженных, об асфальт. Раскалывали их на части.

Из подземных глубин метро лился властный, счастливый, знакомый голос — да так громко, что отдавало болью в ушах. Упоенно и четко этот голос скандировал:

— Ура — граждане!

— Вперед — граждане!

— Нарушающие — спокойствие!

— Занимающиеся — попрошайничеством!

— Способствующие — уничтожению!

— Без определенного — жительства!

— Жительства!

— Жительства!

— Живые!

— Живые!

— Живые!

— Живые!

Так началась революция.

Против кого она была направлена, для меня осталось загадкой. Вроде бы они зачем-то хотели расправиться с роботами. Называли себя «Живыми» — и шли истреблять «неживых». Но ведь — не только их. Они истребляли всех. Сначала тех, кто остался наверху, — кто не присоединился к ним. А потом и друг друга.

Мы вместе уже третий день.

Рано утром срабатывает будильник. В полвосьмого утра. Сквозь сон я слышу, как он встает и, зевая, плетется на кухню. Мне так страшно хочется спать, что я не сразу понимаю, в чем дело.

Через пять минут он приходит обратно. И говорит:

— Вставай, солнышко, а то опоздаешь.

— Куда? — спрашиваю все еще в полусне.

— На работу. Сегодня вторник. Тебе сегодня к девяти тридцати.

Я открываю глаза. Он стоит, поеживаясь, рядом с кроватью, в своей длинной домашней футболке с надписью «New York City». Голые волосатые ноги беспомощно переминаются на полу. Он улыбается мне — сонной, замученной улыбкой. Ласково. У него в руках чашка кофе — подрагивает на блюдце, в кофейно-сливочной лужице.

Он говорит:

— Я принес тебе кофе.

Кофе. Я знаю, кофе — со сливками и корицей; немного слаще, чем я люблю; гораздо холоднее, чем я люблю (сливки из холодильника), — как раньше.

Как раньше, до революции. Когда я работала спецкорреспондентом в журнале и каждый вторник должна была появляться на редколлегии в девять тридцать (в остальные дни — когда угодно). Для этого мне нужно было выйти в восемь тридцать. А встать в семь тридцать — чего сделать без посторонней помощи (без его помощи) я практически не могла. Я сова. Для меня все, что раньше одиннадцати, — это ужасно рано.

Каждый вторник он ставил будильник, вставал (хотя сам никуда не спешил), шел на кухню, варил кофе, выманивал меня из постели. Потом я приезжала в редакцию и полтора-два часа слушала их болтовню. Тогда они меня раздражали… «— Обсудим обложку (главный редактор). — О, отличная обложка! Как все-таки хорошо, что у нас теперь новый дизайн! (Все.) — По содержанию есть вопросы? — Да, тут вот в двух местах страницы перепутаны. — Лена, как получилось, что страницы перепутаны? — Ну, там все было совершенно нормально, но слетело уже на верстке… — Это надо прекратить! Что такое, в каждом номере ошибки! Что мы как дети, ей-богу? По новостям есть замечания? — Хорошие новости. — Только тут странный график, на странице восемь… Посмотрите, по вертикали условные единицы, по горизонтали вообще не написано что, но это „что-то“ явно уменьшается прямо пропорционально… Нельзя же так издеваться над читателем… — Лена, почему по горизонтали не подписано? — Просто девочки, которые рисуют графики, не понимают их смысл. — Так найдите таких, которые понимают! — Просто за такую зарплату понимать никто не хочет… — Ладно, дальше поехали. Пикников написал колонку. — О! О! (Тучный торжественный Пикников с окладистой бородкой и огромным лбом мудреца — держатель контрольного пакета акций журанала, заместитель главного редактора журнала, финансовый директор журнала, творческий редактор журнала — писал в журнал колонки еженедельно, но неистовым похвалам коллег каждый раз радовался, как дитя.) — Бабухина написала заметку… — Невнятная… — Зачем мы вообще об этом стали писать? — Бабухина в этом не разбирается! — Бабухина еще молодая… — Так, текст Ми-тяевой… про рынки быстрорастворимых супчиков… — Очень правильный текст! — А меня не возбуждает! — Ладно тебе, Петтер! Мы одобряем Митяеву. Дальше… отдел культуры… на этом месте я как раз заснул…»

Тогда они меня раздражали. Сейчас я хотела бы их увидеть. Посидеть с ними вместе за большим дубовым столом. В черных, безвкусных, кожаных креслах. В вонючей прокуренной комнатке с шумно вздыхающим кондиционером. Ранним-ранним утром.