Анна Старобинец - Переходный возраст (сборник)

К роману прилагалось восторженное послесловие — там объяснялось, что в своих «смелых и яростных произведениях» Писатель борется с культом потребления.

Это было невыносимо скучно.

Вторую книгу — о серийном маньяке-убийце, члене движения Гринпис, истреблявшего всех, кто недостаточно любил природу, — я читать не стал, только просмотрел. Тоже ничего особенного.

Координатор перестал мне звонить. В Агентстве Клиенту выдали ключ от моей квартиры, и он приходил, когда считал нужным. Он появлялся без предупреждения, подкрадывался тихо-тихо и говорил: «Рассказывай. Я хочу слышать отчет. Мне нужны все подробности».

И я рассказывал, стараясь стоять к нему спиной. Ему невозможно было смотреть в лицо. Но и не смотреть — почти невозможно. Оно звало, гипнотизировало, издевалось, это лицо. Оно притягивало, завораживало и высасывало душу — а потом отталкивало. Оно было безобразно. Пародия на клоуна.

Одна — правая — половина этого лица всегда оставалась неподвижной. Зато вторая, когда он говорил, дико гримасничала, рот кривился влево, левая бровь то изумленно приподнималась, то злобно хмурилась, волоча за собой, вверх-вниз, точно на невидимой ниточке, дрожащую, подергивающуюся щеку и издевательски подмигивающий глаз. Но самым ужасным в этом лице был второй его глаз. Тот, что на мертвой половине, с красными воспаленными веками. Он никогда не моргал. И он был круглый. Идеально круглый птичий глаз.

Писатель падает. Удивленно озирается. У него перед глазами — яблочные огрызки, пустые пластиковые бутылки из-под кока-колы, кожура от семечек, зеленые осколки стекла, помятые пивные банки, застрявшие под дощечками шпал. Он смотрит вверх и вяло говорит: «Помогите!», но грохот поезда заглушает его голос.

«Никто не удивится. Никто ничего не заподозрит, — написано в сценарии. — У писателей, как у всех творческих личностей, неустойчивая психика. А в этом городке каждая собака знает, что у него был повод для самоубийства».

Я стою на краю платформы и смотрю вниз. Кроваво-красный шарф теперь неотличим на общем фоне.

Потом я иду на почту, покупаю открытку с Дедом Морозом (она мне не нравится, да и не сезон — но на остальных, что есть в продаже, рисунки еще хуже: отвратительная кукла-неваляшка и золотые розы), сверяюсь со сценарием и, стараясь копировать почерк, которым он написан, аккуратно вывожу: «Видишь, я все же могу». Получается похоже.

Вписываю адрес, который дала мне женщина с тремя подбородками, и отправляю открытку писательской жене. Вдове.

Когда Клиент пришел во второй раз, он взял с моего стола сценарий, протянул мне и сказал: «Читай вслух». Я читал, а он беззвучно шевелил своими отвратительными губами и иногда улыбался. Двадцать страниц машинописного текста — он знал их наизусть. Впервые за время работы в Агентстве мне стало страшно. Столько ненависти.

Ну вот — я сделал почти все, что хотел Клиент. Почти. Последняя страница сценария лежит передо мной.

Осталась только Вдова. Я должен был покончить с ней сегодня, но не смог. Что-то не так, я чувствую. Конечно, мне, в общем-то, все равно, это не мое дело, это просто моя работа, но… Что-то не так. Я уже пришел к ней — с огромным букетом тюльпанов («Добрый день, доставка цветов — букет прислали поклонники вашего покойного мужа — примите мои соболезнования»). Но она так кричала… Так странно кричала… Я ушел.

Да, я знаю, знаю. Она давно уже не в себе — после того, что мы сделали с ней. Она открыла мне дверь и стояла на пороге — почти голая, слипшиеся грязные волосы закрывали лицо; в руке она держала замороженную рыбину и сосала ее голову, словно это был леденец на палочке. Впивалась своими губами в ледяную открытую пасть, облизывала мертвые рыбьи глаза. Она долго смотрела на меня, бессмысленно, тупо. Я протянул ей букет — взяла свободной рукой, с минуту рассматривала, потом уронила. И вдруг дико, с подвываниями, закричала. Наверное, так часто кричат умалишенные. Но она… что-то в ее крике меня насторожило.

И я ушел. Прежде чем с ней покончить, мне нужно кое-что прояснить. У меня накопились вопросы к Клиенту.

Почему мне больше не звонит Координатор? Почему она так кричала? Но главное…

— Откуда такая ненависть? — Я сам удивляюсь, что все же решился спросить.

Он молчит.

Я слишком нервничаю — так сильно, что трясутся руки. И у меня словно горит все лицо. Иду в ванную, чтобы умыться холодной водой. Он молча идет следом.

Я умываюсь, становится лучше. Вытираю лицо полотенцем и слышу, как он запирает дверь ванной изнутри. Мне становится страшно. Он стоит прямо за моей спиной. Он сумасшедший.

Поднимаю голову. В зеркале над раковиной отражается его уродливое лицо. Я вдруг замечаю, что по его щеке текут слезы.

— Вы плачете?

В ответ он улыбается — его левая половина улыбается. Он говорит:

— Лагофтальм.

— Я не понимаю.

— Лагофтальм — заячий глаз. Из-за паралича круговых мышц глаз веки не смыкаются, что приводит к нарушению циркуляции слезы.

Я спрашиваю:

— Это у вас с детства?

Он качает головой:

— Автомобильная авария — чуть больше пяти лет назад. Множественные переломы конечностей, пролом черепа, повреждение лицевого нерва. У меня парализована половина лица. Три месяца я провел в интенсивной терапии. Потом еще полгода — в хирургическом отделении и пару лет — в психиатрическом. В каком-то смысле, у меня началось второе детство. Я разучился жевать…

Мне совсем не хочется слушать его дальше.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— …и теперь могу есть только жидкую пищу… Каждое утро — на протяжении нескольких лет — мне звонит мой лечащий врач, и, словно заботливая мамаша, спрашивает, как самочувствие, и дает инструкции на весь день. Он бы звонил и дальше — я думаю, он бы звонил мне всю жизнь, если бы…

— Перестаньте!

— …если бы я не перерезал телефонный провод. Я не могу появляться на улице без темных очков. У меня на лице — пятнадцать шрамов, и иногда они страшно болят…

Я зажмуриваю глаза.

— …помогает только ледяная вода.

Почти шепотом я снова спрашиваю:

— Откуда такая ненависть?

В зеркале я вижу, как он улыбается одной половиной рта:

— А ты вспомни. Все очень просто. — Он смотрит на меня своим круглым мертвым глазом. Я смотрю на себя своим круглым мертвым глазом.

— Где ты была?

Я говорю гадким высоким голосом. Совсем не своим — или, может быть, я только сейчас заметил, как мой голос звучит на самом деле. Моя футболка противно намокла под мышками: по синей синтетике расползаются едкие черные пятна. От меня плохо пахнет. У меня болит живот. После каждой моей фразы там что-то булькает — громко и трагически.